Черный Феникс Чернобыля - Владимир Анатольевич Ткаченко-Гильдебрандт

Манна, терзаемый помутнением рассудка, слабоумием и распадением личности. Однако тогда меня уже практически наяву посещала тень Фридриха Ницше, коим, к слову, зачитывался в отрочестве, но я, устрашившись, метнулся в сторону удерживавшей меня руки судьбы или Промысла обо мне – и был спасен.

Пришествие аполлонического начала к себе я ощутил в одной ночлежке на юге Сеула, а на самом деле опиумной курильне, где вместе встречались люди не только сложной судьбы, но и совершенно различного социального происхождения и положения в обществе. Тогда, в начале 60-х гг. XX-го столетия, в подобных заведениях еще свято чтилась анонимность клиентов, пришедших покурить опиум. Но благодаря «всепобеждающему» доллару мне удалось узнать имя автора восхитивших меня песни и стихотворения. Это был пленный северокорейский капитан Пак Ван Ин, ранее служивший в Красной армии, имевший кличку «Витя». Предполагаю даже, что он был крещеным: я постоянно поминаю его в своей заупокойной молитве как воина Виктора. В ходе обмена пленными с северокорейской стороной после кровопролитной войны на нашем полуострове он отказался возвращаться в Пхеньян, оставшись в Сеуле на поденной работе и все заработанные деньги спуская в опиумных курильнях. Когда я с ним пересекся в курильне весной 1962 года, он уже изрядно опустился, но все же его фигура еще выдавала стать советского офицера. Наши лежанки оказались рядом.

Ранним утром меня внезапно разбудила удивительная по звучанию песня, вполголоса исполняемая Витей, и я судорожно схватился за листок бумаги в правом кармане своего батника, как будто он ждал именно этого момента, и стал записывать слова, что было не столь сложно, поскольку офицер, прежде чем снова сомкнулись его веки, повторил песню трижды:

Мягко заря пролилась,

Светом поля насыщая,

Росный ковер разостлав,

Под одинокой сосной день нам сулит повстречаться,

Сердца пожар утолить под одинокой сосной.

В терпкости трав растворилась

Нега прохладного утра,

Полдень сошел дуновением теплого ветра морского.

Сев и обнявшись друг с другом, мы не прервем созерцания

Зримого божьего мира под одинокой сосной.

Один из сфинксов Михаила Шемякина на Воскресенской набережной Санкт-Петербурга

И на закате уже, такт двух сердец разорвавши,

Мы разлучимся с тобой, разной дорогой спеша,

Вскоре чтоб встретиться вновь,

Свежести утра вкушая под одинокой сосной

В сени заснеженных гор.

Свершилось! В этот миг меня настигло аполлоническое начало. Вернувшись домой и приведя себя в порядок, я тут же положил на музыку и аранжировал записанное стихотворение. Хит получился потрясающим: гармоническое слияние корейской фольклорной музыки с традицией рока и джаза, когда уравновешивались аполлоническое и дионисийское начала, дали свои благоприятные плоды. С этих пор популярность нашей группы Шум тростника все больше возрастала и всякий наш концерт назывался «Под одинокой сосной». Я несколько раз пытался отыскать Витю, чтобы предложить ему сотрудничество на будущее и заплатить честно заработанный им гонорар, но все было тщетно. Он уволился из магазина на южной окраине Сеула, где подрабатывал грузчиком, и его след простыл. Расспросы в опиумной курильне тоже ничего не дали: он давно ее не посещал, по-видимому, нашел более скромное заведение подобного рода. Но уже тогда я предчувствовал что-то неладное. Тут уж, как говорят русские, чему быть, того не миновать.

Прошло без малого два года, в течение которых меня не покидали тревожные чувства, ничуть не ослабляемые потреблением алкоголя и наркотиков. После одного из успешных и многолюдных концертов нашей группы Шум тростника из администрации сообщили, что меня хочет увидеть один из моих давних поклонников и знакомых. Я просил провести его в свою гримерку и оставить нас. На пороге появился рослый человек в костюме не первой свежести, прячущий свое лицо за огромным букетом черных роз. «Кто Вы? – спросил я, вдруг ощутив в своем горле горький горячий комок». «Тебе ли не знать меня, щенок! – отвечал скромный господин и, бросив со всего размаха букет мне в лицо, завопил. – Эти розы – твоя кровь. Ты зачем украл мое стихотворение, молокосос, и теперь колесишь с ним по Корее, Японии и Филиппинам?». «Витя», – попытался я, умоляя, оправдательно обратиться к гостю, как в то же мгновение на меня обрушился град сильных кулачных ударов. Я упал, на шум и крик сбежалась охрана, бывшего советского офицера сдали в полицию, правда, затем вскоре отпустили, вменив штраф за хулиганство. Со своей стороны, я отказался подавать на него заявление в криминальную полицию по очевидным причинам: на нем настаивали музыканты и солисты уже в два раза выросшей моей рок-группы, хотя мне стоило заранее им рассказать об истинном происхождении нашего главного хита, на котором мы заработали много денег, да и в репертуарной программе песня «Под одинокой сосной» обозначалась под моим авторством слов и музыки. На следующем концерте группы в Сеуле Пак Ван Ин оказался на первом ряду, слегка продемонстрировав мне пару раз в стальном спокойствии, когда я исполнял этот знаменитый хит, советский пистолет «ТТ» во внутреннем кармане своего измятого серого пиджака.

Франциск Хонг-Йонг (1906–1913), старейший корейский епископ диоцеза Пхеньян, подвергшийся гонениям со стороны северокорейских властей

Как это великолепно все же, думалось мне, убить за поэзию, стихотворение, песню; чем не сюжет для японского театра Кабуки, когда самурай, будучи поэтом-хэйдзином, мог обнажить свой меч-катану, защищая честь своего хокку, рассматриваемого им в качестве сущностной эстетической, этической и даже религиозной ценности. По-видимому, такой у нас с японцами духовный архетип, позволяющий, с одной стороны, вызывать инфернальное оцепенение душ, что проявилось на примере японского империализма, с другой стороны, оригинально перерабатывать на свой лад все достижения человеческой цивилизации. В подобном оцепенении мы оказались вдвоем с Витей: только я чувствовал оцепенение жертвы, а он мстителя и охотника. Это обоюдная связь помрачения, помрачения не только в бою, но и в искусстве. Отсюда высокая, как мне представляется, но спокойная экстатичность японской и корейской культуры. Следующие два месяца для меня превратились бы в кромешный ужас, если бы не оное оцепенение, условно мной воспринятое в качестве жертвы, а потому ставшее таким же наркотическим снадобьем, как опиумный дым, чередуемый с крепким алкоголем. Я принял правила игры, навязанные Пак Ван Ином, будучи преследуемым в адской погоне. Я научился чувствовать преследователя, а он преследуемого. Наши пути снова сошлись во второй половине августа 1965 года на территории древнего сеульского парка Донме, примерно в ста