Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

Катастрофы не произошло. Леньке не раз доставалось на студии МГУ, всем доставалось, но… рукописи не портили. Он кивнул: «А что я вам говорил?» Он давно решил, что бессмысленно суетиться, жил грустно, писал мрачно — даже Гошка, не отличавшийся оптимизмом Гошка, беспокоился:

«Ленечка! Тревожно мне твое письмо. Зачем ты болен?.. Неправда, что стих твой недоношен — в нем четкость вопля, так что и в Николаеве я услышал его. И не «пылающий», но «сгорающий» разум диктовал его тебе. И обычные твои рассуждения о Поэте здесь насквозь больны. Ленечка, помнишь: «Прыжок — и я в уме»? Боже упаси, я вовсе не предлагаю тебе прыгать, хотя по себе знаю целительное действие такого свершения. Но хоть туфлю в окно выкинь!..

Зачем ты болен? Ленечка!..»

Как когда–то Арнольд, Гошин руководитель, я верила в живительность других действий, я пыталась вытащить Леню на лыжах, договаривалась: если в субботу на книжной яме, то в воскресенье со мной в лесу. Он стал скрывать походы на яму, потом и вовсе залег на диван. С книгами. На все субботы и воскресенья. Моя баба Тася сердилась:

— Ирина, ты почему же не борешься! Он — алкоголик, книжный алкоголик, неужто не видишь? — Себе она ставила «хлебный диабет»: — Все время хлеб захачиваю. Это же ненормально. Тянет на хлеб, как при сахарном диабете на сладкое.

Это верно, у бабушки был в крови хлеб, а у Лени — книги.

Я считала, пора заводить второго ребенка, а Леню мучило, что скоро тридцать, он так ничего и не успеет. Из командировок я приезжала с жаждой деятельности, с энергией зависти: все наши уже родили вторых детей, Ганины все еще ходят в походы, даже с маленьким, шкипер был прав, нужен спорт и воздух. А Леня ставил кассеты Галича: «Ты послушай, послушай…» Но меня не тянуло на беспросветное. Как и на Ленины стихи, что нравились Гоше:

В тифозном бараке ночи

Среди мирового бреда

Единственным санитаром

Пылающий разум мой…

Мой разум отключался на первых же строчках. Правда, Гоша и сам писал невесело. Он просил, чтоб Леня отвечал ему чаще, Гошка пропадал без собеседника. Леня послал ему отзыв на стихи, Гоша письмо не получил и страдал, что Ленечка не ответил, заболел с расстройства шейным хондрозом, не смог отбиться от злой хандры, жаловался Ганиным и моему шефу, добился того, что все его жалели, а на Леню сердились, хотя и не могли ничего объяснить, кроме: «Гоша действительно очень страдает». Восстановив злополучное письмо по черновикам, Леня послал Гоше копию, и тут выяснилось: пропажа была мистификацией, Гоша признался, что получил оригинал вовремя, но не мог объяснить, зачем соврал.

Отступала очередная зима. Я поехала навстречу теплу, в Москву — по чужому студику, пока живот был не так заметен. Встретилась с шефом, он сказал: «Беспокоюсь за Гошу. Гоша прислал слишком мрачное письмо». Шеф сказал об этом в метро, было шумно, я отмахнулась, мол, стиль у них с Ленькой такой. Шеф протянул листок со стишком:

Ходит–бродит сука под забором,

Под которым сдохнуть я хотел;

Сгнили доски под ее надзором —

И забор остался не у дел.

Но одну мечту в себе лелею,

Вижу и во сне и наяву:

Эту суку, как свою Лилею,

Может, я еще переживу?

В письме был постскриптум: «А какие Ваши планы на этот счет?» Я знала, что Гоша писал и Арнольду, тот отвечал сухо: «Георгий! В настоящее время меня интересуют следующие вопросы…» И приводил список глобальных математических проблем.

На следующий день мы с Ганиными и с отцом Ганина гуляли в Нескучном саду. Был настоящий День Победы: солнечно, даже жарко, духовой оркестр, встречи однополчан, Славкин отец в орденах и медалях. Славкин отец подарил внучке Хоттабыча, сувенирную куклу с блестящей гладкой бородой, в оранжевых шелковых шароварах — у меня в детстве был такой же, и я гадала, не достали ли Хоттабыча из серванта. Когда возвращались, Слава вынул из ящика почту, открытки ко Дню Победы и письмо из Николаева, очень смешное письмо Славкиным трусам, за неграмотностью собственных трусов написанное Гошей. Гошкины трусы прощались со Славкиными перед смертью. Мы очень смеялись…

73

— Расскажи. Расскажи мне, каким он был.

— Он умел радоваться, как никто. Они с Леней проводили отпуск на Азовском море. Около Николаева.

— Там тоже была чья–то дача?

— Нет. Там был студенческий лагерь. Леня с Гошей жили с детьми у моря. Гошиной дочери восемь лет, Маше три.

Я не знаю, что, собственно, я рассказываю. Никакого сюжета нет. Мила в Николаеве с грудной малышкой, я в Свердловске программирую «Мальчика и крокодила», мужья с детьми живут на проходной веранде. Леня нырял за рыбой–иглой, заработал отит, теперь ходит в ушном компрессе, из бинтов торчит бородища. Гоша выглядит не менее экзотично: тощий, смуглый, широкоплечий, бритая наголо голова острым яйцом, испанская бородка. Фотографируясь, они подставляют друг другу за голову таз, круглый, как нимб, таз только один, и потому на всех фотографиях один святой и один простой смертный. Оба счастливы.

— Покажи мне те фотографии.

— Я не могу, не могу найти в библиотеке коробку. Там письма, стихи. Я читала их сразу, когда Леня получал. И потом… когда прошло много времени. Когда все стало вдруг настоящим: его боль и невозможность жить. И любовь. Каждое письмо — о любви, почему я не видела раньше?

— Что ты не видела?

— Как он любил Леню.

— А он любил Леню?! Так он был гей?! Нет? Ну, может быть, скрытый гей?

— Нет–нет. Глупо, но я тоже об этом думала, когда поняла… Как не хватало ему только писем. И телефона. У нас не было автоматической связи, звонили редко, разговор прерывали, и он писал: «Телефонную трубку и вовсе б разбил»… Я думаю, что сейчас он бы точно разбил что–нибудь — если б

услышал, что я говорю. Ты должен просто мне поверить. Что можно любить так… как мужчина мужчину.

74

И как поэта. Или как поэта? А как любить поэта в друге? — в другом! Любить кого–то в себе — не загадка: побеждать на олимпиадах, беречь музыкальные пальцы или драгоценное светлое время, ощутить однажды: «Я гений!» — и вспоминать, переживать заново то мгновенье, когда написал, спел, додумался, собрал всю волю в кулак или, наоборот, «совсем отчаялся и вдруг увидел», а потом самому себе удивляться, делиться с людьми — люди любят успех, неправда, что они его не прощают, просто людям надо позволить влезть в твою шкуру. Эти голливудские хэппи–энды…

Гоша не дожил до видеоэры. Гоша не дожил до Лениной публикации. До «пробивания брешей», до возвращения имен. И до компьютеров — на компьютерном календаре я отщелкиваю вспять пятнадцать лет, вот он, май 1986‑го. Когда я вернулась из Москвы, Леня получил письмо из Николаева. Гоша написал его в тот же день, что и Славкиным трусам, — в воскресенье, четвертого мая.

Здравствуй, Ленечка!

Хочу, может быть, немножко помочь тебе вернее разобраться с предыдущим моим письмом. Не прими это за упрек в недогадливости — я и сам не слишком понимал, что пишу, но лишь бесконечно ЧУВСТВОВАЛ. Сейчас относительно успокоился (именно из–за письма!) и больше ПОНИМАЮ.

Прежде всего учти, что я вовсе не раскис, кислое время (и какое кислое!) было, но прошло. Именно в кислые времена было труднее всего писать и более всего хотелось ругаться. Теперь не то. Мои неуклюжие враки насчет пропавшего письма я и в самом деле воспринимал как озорство. Хотел этим и себя, и, надеялся, тебя вывести из шокового состояния. Шутка не удалась. Прости еще раз. (Здесь вот не могу удержаться, чтоб не посетовать: как долго держимся на одной теме — ибо долго по времени, не по письмам…)

Сегодня удивительная ночь — шумят деревья. Едва удержался, чтоб не поставить последние два слова в кавычки — не для иронии, а как символ. Смертельно устал молчать, потому с самым напряженным вниманием слежу за тем, как снова открывается слух, зрение… (вот с обонянием придется подождать — свирепые сопли!).

Раньше в дневнике в такие периоды писал примерно так: «Опять чувствую силы…» Сейчас же сил не чувствую, но отчаянно желаю их. Потому мне сейчас, как никогда, нужны твои письма. (Твои в первую очередь!!!)

Несколько деловых вопросов:

1) По телефону ты называл несколько имен от литературы. Пожалуйста, — на бумажку и с комментариями и источниками (то бишь изданиями).

2) От общих знакомых — некие смутные слухи о твоих славных походах на местные издательства. Нельзя ли живописать их с достойным юмором? Меня это правда очень интересует.

И последнее (опять старая тема): короткие письма пишу — исключительно, чтоб их не задерживать. И рад бы написать более длинное, чтоб только тебе угодить, но боюсь — залежится. Будет тема — напишу длинное. И тебя прошу: длинные пусть идут своим чередом, я понимаю, что это трудно и не сразу, но между тем пиши и короткие.