Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

— Нет, я слезу. Настя, давай быстрее!!

Диггер в ванной захлебывается лаем. Пятый этаж. Снизу доносятся возгласы соседей, скрежет, девичий визг и трение жести о штукатурку. Глухой стук. Я не успеваю окончательно испугаться, я вижу внизу на газоне беглянку в обнимку с куском водосточной трубы. Она поднимается, разглядывая локоть. С козырька доносится:

— Ой–е–ей! Настя упала! Скажите ему, чтоб не дрался.

— Ради бога, уйди с козырька!

Вызываю по телефону милицию («У меня девочка на козырьке балкона!» — «Маленькая?» — «Лет пятнадцати». — «Ждите, приедем») и назад на балкон. Она уже на крыше, на краю. Крыша покатая, а она высунулась, как химера. Пятый этаж — это смертельно, я знаю.

— Отодвинься от края, пожалуйста. Сиди спокойно. Сейчас приедет милиция.

— Вы милицию вызвали?! Зачем?! Зачем вы милицию вызвали?!

— Снимут тебя краном.

— Вот спасибо!

Ирония в ее голосе, словно сигнал: можно чуть–чуть успокоиться. Словно сверху поставили ограждение. Я прошу: «Господи, присмотри» — и ухожу с балкона, жду в комнате, убеждаюсь, что она ушла, бегу по ступенькам, перепрыгиваю через лужи в подъезде, выхожу во двор. Моя высотница уже в будке с вывеской «Охранное предприятие ЕГЕРЬ». Охранник стоит, она сидит, уткнув лицо в ладони. Во дворе толпятся соседки. Наседают на другую девочку, аккуратную, русоволосую — ее не было на крыше, но она отстаивает справедливость:

— Посмотрите, что он с ней сделал! Какое он имеет право бить?! Какое он имеет право задерживать?!

Старушки не могут успокоиться:

— Виданное ли дело? Как ворье! Хуже бомжей, мужиков!

— Цветы мне сломала, а трубу? Балкон теперь зальет! Первый же дождичек.

— Убиться ж могла! Я обмерла, как она полетела. До сих пор как–то нехорошо.

Я спрашиваю у правильной девочки:

— А где та, что упала? Ей бы к врачу.

— Настя? Убежала. Да она только руку… Вы скажите ему, чтоб Юльку отпустил!

— Успокойся, сейчас приедет милиция.

— Милиция?.. — до нее не сразу доходит. — Вы что, за него?!!

Поворачиваюсь к охраннику:

— Вы зачем их на крышу загнали?

Сонный детина неспешно выходит, запирает будку, встает, расставив ноги, как боцман, и значительно произносит:

— Ссали в подъезде.

Это большое событие. Осквернитель подъезда пойман впервые. Осквернительница.

— Да как же так можно! Девочки! Как не стыдно! Хуже бомжей, мужиков!

— Они, выходит, пристроились, а тут он, а они на крышу…

— А вы видели, лужи–то, лужи какие большие! Это, наверное, с пива.

— Накурились… — зевает охранник, — или обкололись…

— Неправда! — отбивается русоволосая. — Чуть что — обкололись. Что вы ко мне–то пристали? Меня вообще там не было! Я тут стояла. Караулила…

Приезжает милиция. Выясняют, в чем дело, смеются. Выводят на свет арестантку, у нее багровая щека и глаза голубые, яркие, особенно левый — под левым глазом кровоподтек. Милиционер удивленно глядит на охранника:

— Ты полегче–то никак не мог?

— Я сказал, поймаю — убью.

Милиционеры собираются уезжать, но публика не хочет расходиться: не было катарсиса после стресса. Тут, словно по воле драматурга, появляется хозяин «ЕГЕРЯ»: красивый, как молодой Ален Делон, и жестокий, как избранные его персонажи. Это команда Егеря спилила ясени и тополя во дворе. В то утро, заслышав звуки электропилы, Леня выскочил в тапочках и спас тополь под нашими окнами. Ликвидацию остальных оправдало коллективное письмо жильцов — им Егерь пообещал навести во дворе порядок. Он расселил три коммуналки в нашем доме, перестроил их так, что у соседей треснули стены, и продолжает скупать квартиры. Не соглашаться на расселение опасно, жаловаться на урон от ремонта опасно — несколько соседей были избиты, кому–то отключили свет и воду, а один сумасшедший дедок умер в милиции… Во всех своих объединенных квартирах хозяин нашего двора живет один. Его не любят, называют фашистом, но сейчас мы обращаем свои взоры к нему и ждем порядка.

— Это что же, так просто их отпустить?!

Так просто нельзя, это ясно, но неясно, что делать. Чего хочется. Егерь смеется:

— Да что с них взять?!

— Дайте тряпку, мы затрем, — вдруг предлагает хорошая девочка.

Это слишком простое решение — все растерялись и ворчат по инерции:

— Вот еще, у меня тряпки хорошие, за всякими затирать…

— И охота тебе за другими–то мыть? Подруга твоя вообще убежала!

Егерь вмиг становится деятельным, отдает команды:

— Значит, так. Вымыть подъезд сверху донизу! Тряпки, ведра, лентяйки я выдам.

— Пять этажей? Сверху донизу? С чего бы это? — приходит в себя провинившаяся.

— Ты у меня еще поспорь. А, кстати: почему чердак был открыт? — он поворачивается к охраннику, потом к нам. — Где ключ? У кого был ключ, я спрашиваю? Почему у нас кому попало дают ключи от чердака?!

— Ай да история, Иринушка! Ты позвони Лере, расскажи! То–то я смотрю, у вас подъезд сегодня чистый, — он выхватывает у меня тряпку. — Я сам затру. Из–за меня же… — Диггер напрудил лужу, когда Чмутову вздумалось состязаться, кто лучше скалится. Он выполаскивает тряпку, аккуратно развешивает. — Я, кстати, к Лере сегодня пойду. Ты не решилась мухоморы попробовать?.. Зря. Наркотики почувствовать надо, хотя бы слабые. И грибы, и трава из земли, как мы из матки… Нельзя, матушка, от природы–то отворачиваться… Нехорошо.

81

Нехорошо… У меня был любимый студент. Плохой студент, грузин, троечник, даже двоечник, но он был трогательно застенчив и непривычно красив. Он провожал меня после вечерних занятий, огорченно вздыхал,

и мне грезилось, что он нуждается в моем участии, что он в меня влюблен. Мне казалось, что у Гурама нежная душа и отчаявшиеся глаза, как когда–то у Гоши, мне казалось, что у него есть своя тайна. Он бывал у нас, брал книги, привозил детям фрукты, ходил со мной в филармонию, когда Леня ленился, и выучил Ленин стих «Я верую в изверившихся…» Он стал кое–что значить для меня, довольно много значить, но потом… Потом стало что–то происходить. Он надолго исчезал, а когда появлялся, все равно исчезал, убегал и глазами, и мыслями. Вдруг откликался, вспыхивал, давал обещания: «Клянус!» — и тут же снова исчезал. Его слова потеряли всякую цену, его земляк мне сказал, что Гурам связался с плохой компанией. Я догадалась, в чем дело только, когда он заболел гепатитом «Б». Попросила закатать рукав и увидела исколотые вены. Стало страшно и больно. Мне хотелось как–то смыть следы уколов — поцелуями и слезами, мне хотелось прокрутить время вспять… Понимая, что не смогу помочь, я все же пыталась «влиять» — потом тихо плакала и плакалась в письмах — шефу и Галочке, плакать при муже стеснялась. Гурам ушел в академку, перевелся в Тбилисский политехнический, а я переживала эту историю еще год. Я опомнилась, лишь когда родилась Лелька. Ужаснулась: к чему эта смесь материнских и женских инстинктов? Пеленала ребенка, и повторяла: «Где были мои глаза?», и не понимала себя прошлогоднюю.

С тех пор я почти все время проводила дома. Мы жили на первом этаже, рядом с диспетчерской, а в сдвоенной квартире напротив — многодетная семья из нескольких поколений: неграмотные бестолковые матери и грязные ребятишки. Ребятишки выходили во двор с пачкой сырых пельменей, с непотрошеной селедкой и съедали все тут же, вместе с кошачьим песком. Кто–то облил кислотой нашу дверь, дверь из небесно–голубой стала желто–коричневой, и бессчетные гости многодетной семьи теперь частенько звонили к нам — по ошибке. У гостей был мутный взгляд и невнятная речь. Я бросала: «Пить меньше надо!» — и хлопала дверью, не понимая, откуда такие толпы. Однажды в дверь позвонил грузин, молодой парень в турецком свитере. Он протягивал мятые деньги, смотрел в глаза и выдыхал свои гортанные «к»: «Кислого… кислого на пятерку». Сердце мое обмерло, задохнулось догадкой. Заболело воспоминаниями. Я‑то думала, Гурам исчез, исчезли проблемы, а они рвутся в дверь, стоят под окнами. С этого дня я не могла не замечать. Кухонный стол был придвинут к окну, и, пока я резала овощи, они прибывали и прибывали — я их видела, не поднимая глаз от доски. Шли ли они пешком или приезжали в машинах, движение всегда было строго направленным, тупо упертым — подобно движению ядра, получившему такой импульс, что редкая преграда смогла бы его погасить… Если только земля…

Теперь я плакала и скандалила при Лене:

— Прекрати это! Как–нибудь прекрати! Я не хочу, чтоб мои девочки видели.

Но мои девочки видели. Торговлю соседи вели в розлив, иногда у них кончалась тара и покупатели набирали кислое сразу в шприц, потом под нашими окнами кололись, мочились, а когда шприцов на всех не хватало, кричали моим девочкам:

— Дай какой–нибудь бутылек! От киндера капсулу дай!