Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

Толик живет у тещи. Приймак.

— Виноват, потому что виноват… Вчера взялся прибирать, отдраил все, Ирина, ты бы видела! Стерильность, как в реанимации. Бачок унитазный изнутри весь прошоркал, я шоркаю, а теща заходит: «Ты какой это тряпкой моешь?» Я молчу. Лучше не связываться. Она снова. А я молчу, как рыба в пироге. Мне так обидно, поверишь, нет, я наклоняюсь, слезы капают, ничего не могу поделать! Стыдно же! Смахнул ладошкой… Я, говорит, знаю, что ты в ванной так долго делаешь. Ирин, ну что я в ванной делать могу?! «Ты в раковину ссышь»… Ты, говорит, в моей квартире живешь. А тогда, говорю, а ну пошла с моего дивана и не смотри мой телевизор! Она: «А–а–а! Ты смотри, как он с твоей матерью! Шары налил!» А я был трезвый, как судья — даже Елена за меня заступилася.

— …Ирин, мне охранщик говорил во дворе, кто это ходит к ним без зуба, с пером за ухом и еще спрашивает: «Муж–то ушел? А то я к подружке. У меня типа подружка тут живет». Я сказал, это писатель, ему нужен такой пиар. Да этот твой Чмутов … налим узкоглазый! Трудно ему. Ведь все уже было… Сальвадор Дали селедку на шляпе носил. Ты не слышала, нет?.. А сейчас? Я книжку прочел — ну такая порнуха, просто мечта спелеолога.

— …Сколько всего? Ирин, ну зачем мне считать?.. Никогда я не считал. Зачем?! И примерно не знаю, ну честное слово… Один раз получилось. Короче говоря, я к Сашку пришел, а он такой Сашок, весь в шоколаде. Короче, рысь. Говорит, Толик, давай Зевару позовем. И звонит: Зеварочка, я тебя так хочу. И расписывает, куда он ей руку положит, ну, что там у него где, да что там у него как. А она: «Сашок, я уже не могу!» Он: «Нас двое». А она: «Ну, ладно». Она азербайджанка, Зевара. Нога под ней, Ирин, ты бы видела! Как белый гриб. И в этом деле ну просто профессор!.. Но все равно, мне это все против шерсти, я люблю, чтоб красиво, тудым–сюдым, чтоб любовь… А сейчас я и вовсе лучше Анютке шоколадку куплю… Траву?.. Ну пробовал, да зачем это — водка лучше. Вот представь, бутылочка запотела, ты огурчик на вилочку, а он аж пищит! И ты водку из рюмочки — чпок! А огурчик на зуб. И картошечки вареной. А с селедочки шкурку счистить, жирок у ней под шкуркой самый нежный, и она тебе глазом подмигивает, мол, не спи в оглоблях, я заждалась. И лучок…

— …Ты сказала про Чмутова, а мне почему–то вспомнилось. Отец ручку подарил. Шариковую. Еще когда в школе не разрешали. Короче говоря, я стал ее расписывать. Взял бумажку и расписываю. Одним словом. Пишу и пишу. Пишу. Отец смотрит: «Толик, ты че?!!» Я смотрю — и думаю: «А я че?!» Аж покраснел. Пол–листа исписал!

Я смеюсь до слез.

— Т–о–о-олик! Письменно или печатно?..

— Печатно. Как всюду написано.

— Но ведь печатно неудобно расписывать!.. Ай да мальчик! Ой, не могу! Сколько лет тебе было?

— Не знаю. Девять. Может, десять.

71

Лето, дача. Мы едем в баню к родителям Пьюбиса, Игорь с Ларисой, я и Пьюбис — у Лени что–то не совпало. Мистер Пьюбис, директор школы, присмирел на родительской даче. Ходит по досочке между грядок. Стесняется этого. Его мама, точь–в–точь как моя, перед тем, как нас оставить, дает строгие указания.

Меня в поездку напутствовал Майоров:

— Баня — это всегда провокация. Будь осторожна. Ну и что, что Лариса… Да одно уже то, что она с ним живет… Ирина, не езди!

— Андрей, я знаю, как выглядит голый мужчина.

— Ой, я помню. Это очень смешно… А представь, сколько было в Греции обнаженной натуры! Причем именно мужской натуры. Повсюду: на вазах, на чашках, на стенах. В честь олимпийского чемпиона ставили статую, — не портретную. Трижды надо было победить, чтоб скульптурный портрет заслужить, трижды! А это почти невозможно. Все индивидуальное вытравлялось. Во имя гармонии, как принято сейчас считать, а я уверен: вытравлялось эротичное, все портретное — эротично! Все, что не по канону: детская подмышка или родинка под грудью… — и он прочитал мне лекцию. Часа на два. Про обнаженную натуру. Что выделяли в живописи, скульптуре, гравюре. В акварели и графике. В каком веке и как. О канонах и стилизациях. У мужчин и у женщин. И какого бывает цвета. И как в армии, в бане, выделялся среди всех сержант Григорян.

Я до свадьбы не знала, как выглядит голый мужчина. Леня был к этому не готов. Как все нормальные мальчики, он с первого класса знал, откуда берутся дети, ему сказал Андрюшка Стрельников, а Андрюшка слышал от брата Вовки, четвероклассника. Леня ждал свадьбы в Перми, я — в Москве, мы были не так уж невинны, но на всякий случай мой жених в читальном зале взял книжку, название которой передавали по секрету, как особый рецепт. Лене было восемнадцать, он стеснялся, прикрывался, оглядывался — слава богу, знакомых не было. И вдруг… Вовка Стрельников, тот самый четвероклассник:

— Ленчик, здорово! Андрюха сказал, ты женишься! Не рано? Поди, не нагулялся!

Лене пришлось закрыть книжку по–еврейски — задней обложкой наверх, так и не прочитав ее до конца. Впрочем, вряд ли там было написано, что невеста в брачную ночь занервничает: такого не бывает!!! У мужчины там не должно быть волос! И это… Это не поместится в меня никогда!.. Я расспрашивала, бывал ли он в бане. Хорошо ли смотрел. Неужели и у других?! На картинах же не заметно…

Игоря тронула эта история.

— А Пьюбис видел мою жену голой. В прошлый раз. Была гроза. Страшный ливень. Мы вышли с Пьюбисом из парилки под дождь. Вдруг молния, и Лариса является на пороге. Как богиня. Моя Лариса выглядит как богиня.

— Да врет, он все врет! Так и знала, что он тебе это расскажет! Я выскочила от страха, забыла, что голая. На секундочку. Олег вообще зажмурился.

Пьюбис прищуривается:

— Ира, вы знаете, Лариса и Игорь в действительности на редкость целомудренны. Поверьте, в бане это очень заметно.

Я пожимаю плечами:

— Тогда мне придется признаться, Олег: я не так уж и целомудренна.

Пьюбис зашел в предбанник, не постучав, я срочно прикрылась, он пробормотал:

— Мне нравятся пышные формы.

Вокруг бедер Пьюбис обмотал полотенце, сел на низкую скамеечку, начал умничать…

— Олег, вы не хотите свести колени?

— Ирина, а подглядывать некрасиво.

Мы ели арбуз. Пили пиво. Когда остались в парилке вдвоем, Чмутов тут же скинул полотенце. Взял себя за кончик:

— Смотри…

Точно так же сделал мальчик в детском саду, в туалете. Сын воспитательницы. Я, глупо улыбаясь, пожала плечами. Сейчас. В детском саду я мальчика оттолкнула.

Вечером мы жгли в камине дрова. Пьюбис уехал, мы ночевали на даче моих родителей. Лариса радовалась.

— Игорь, говорят, рядом дом продается.

Я удивилась:

— Хочешь купить?

— Ну, надо же когда–то… начинать. Мы были у одних знакомых, у них тоже камин. И дрова горели зеленым пламенем. Так красиво… Чин, скажи!.. Я жду, когда Игорь роман закончит. Еще бы зуб ему вставить. Чин хочет, чтоб зуб вынимался и вставлялся обратно.

— Иринушка, так ты не хочешь написать про коммуналку?

— А ты заходил вчера в «Урал»?

— Заходил. Но Коляда еще не приехал.

Главного редактора, Коляду, я ждала, как Деда Мороза. Почему–то я думала, что Игорь с ним дружен. Я знала, что это родители кладут под подушки подарки — мне и младшей сестре. Сестра Лариска верила в Деда Мороза неожиданно долго, мы спали на одном диване, подушка к подушке, и в новогоднюю ночь вера в чудо охватывала заодно и меня, большую девочку, уже читавшую Цвейга.

— Тебе интересна именно коммуналка?

— Ласточка, у тебя так светились глаза. А может, вспомнились твои «Этажи».

— И у Ганина светились глаза, когда он вспоминал соседей, — которых мы там не застали. А что особенного он рассказал? Молодожены с мотоциклетными шлемами, они торопили его на кухне, не дали как следует остудить крутое яйцо, а оно потом плохо чистилось… Зачем мне помнить чужое детство? И Майоров вспоминал свою коммуналку, анекдот с еврейским акцентом… Всякий может собрать такие истории, издать сборник… А вот другое. Это не перескажешь. Как тот же Майоров после поста, после Всенощной, ел на Пасху крутое яйцо и что чувствовал… Знаешь, что странно: Ленька только что написал стихи о той квартире. О бабе Эле, Иосифе Абрамовиче, манной кашке… А я ему про наш разговор даже не говорила.

Он вскакивает, размахивая кочергой перед огнем:

— А сколько мне еще убеждать тебя, Иринушка, что я умею прорубать пространство?! Если я задал вопрос — он не останется без ответа! Хотя Горинский не тянет как поэт… Скажи, Ларча! Я читал когда–то в «Урале».

72

Ленька печатался в «Урале» один раз, в том самом году, когда впервые опубликовали и Родионова, и Чмутова, и весь кружок знаменитой свердловской поэтессы. Я слегка досадовала, что Горинский не попал в нашумевший номер, «пробивший брешь», «давший шанс», отмеченный московской критикой, я досадовала, что он не со всеми. Но он и был не со всеми. Пару раз Фаинка водила его на квартиры, где пили, бузили, клали ноги на стол и на тот же стол, не доев колбасу, не убрав бутылки и тарелки с окурками, бросали рукописи — пару раз, больше Ленька не вынес. В те же дни Фаина пыталась помочь ему с публикацией. У нее был знакомый редактор нашего возраста, русобородый детина, — Фаина считала, что нравится большим мужикам. Перепечатав листы, пострадавшие на поэтических кухнях, Леня отдал Фаине рукопись, и с нетерпением ждал ее встречи с редактором, — как я ждала возвращения Коляды. Фаинка явилась, и, пока снимала дубленочку, отплевывалась, отряхивалась, ворчала, что ей пришлось раздавать авансы, клеймила редактора антисемитом, наконец осталась в прозрачной кофточке и протянула Лене листы, сплошь исчерканные замечаниями. Эти замечания не походили на просто редакторские, учительские или менторские, хотя были сделаны красной пастой. Чем–то Ленька задел русобородого редактора, тот попытался извести его строчки под корень: трижды подчеркнул, зачеркнул и обвел, утыкал крючками вопросов и спицами восклицаний, залил сарказмом все междустрочечное пространство.