Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

Я вытаскивала Диггера из пасти питбуля и лечила его гнойные раны, а крыса–умница сбегала из клетки и гадила прямо в постель. Дети приносили вшей из элитных школ, да и сама я недавно надорвалась, поднимая бабушку. Бабушку, пока не срослись переломы, мама взяла к себе — и теперь каждый день я веду телефонные восстановительные беседы. Для себя я давно решила вопросы про кровь и дерьмо, про смерть и секреты. Тот, кому ты подаешь судно, тоже имеет право на частную жизнь. Мне не нужен чмутовский психоанализ, но все же… Хомяк с отрезанным хвостом — символ людского лицемерия. А крыса? Крысам хвосты не купируют, так чего ж я ждала от Чмутова?

Приходит человек слушать истории, приходит каждый день, а я готовлюсь, подыскиваю слова, прогнозирую его реакцию. Знаю, скорее всего, будет не так, как задумано, и ветер подует в другую сторону, но тем не менее… Как–то все совпадет: он спросит, а у меня есть история, она придется к слову, глаголы подобраны, и все в порядке с согласованием времен. Он будет слушать, жадно кивая, вскочит со стула и даже в ладоши захлопает, потом устанет, расслабится, захочет курить, выйдет на балкон, в шум лета, в листву тополей… Кофе в чашку будет сыпать прямо из банки, как всегда, не допьет и, уходя, скажет: «Иринушка, сегодня ты прекрасно говорила. По–английски. Эта история… Можно, я ее расскажу? Хотя бы моей Ларисе?»

Эта история была интимная, о брачной ночи, а я рассказала ее Чмутову? Ну не сразу. Сначала рассказывала про байдарки. Про школу. Он листал наш классный альбом, вглядывался в лица, угадывал:

— Норвежский ученый? Его жена? Они счастливы? Ваша красавица? Подводник? Это еще что за Харрисон?

— Приглядись, у него тут круглый значок. С портретом.

— Не разглядеть. О’кей, я понял: Харрисон! Вот видишь, Иринушка, я все чую, все чую! А–а–а, вот и легендарная литераторша… рыжий Левушка из десятого…

Иногда он спохватывался:

— Иринушка, мне никто еще не рассказывал о таком количестве незнакомых людей!

Но и меня никто не слушал с таким вниманием. С тем вниманием, которым балуют в детстве, выпытывая, что было на полдник, спала ли я в тихий час и какую букву сегодня учили в классе. Меня отрывали от чтения толстых книжек, чтоб спросить, какую букву сегодня учили в классе! Никто не ждал в ответ «ка» или «эм», все хотели услышать рассказ о школьном дне. Чмутов хотел услышать любой рассказ. Ему было интересно, с чего я начну, и куда нас уведет разговор, и как я буду выпутываться, не зная нужных слов. Словно заботливому папаше, ему было интересно, что я рассказываю и как. Но я тоже чувствовала себя воспитателем, рассказывая о хорошем и добром, представляя, что в жизни Игорька встречалось мало настоящего, достойного, стоящего. Удивляло, как здорово он умеет слушать и как плохо чувствует слушателя. Его рассказы, за редкими исключениями, были скучными, как концерт бездарной рок–группы. Он проповедовал уринотерапию и обезьяний секс, его речи были полны мистических импровизаций и психоделического занудства. Как ни странно, все его композиции напоминали мне выступления на партийном съезде.

А что же я? Не то чтобы вознамерилась его перевербовать. Скорее, искала нейтральную территорию. Территорию, где было бы хорошо нам обоим. Он по–прежнему увлекал меня словом и фразой. Словом и фразой — гораздо чаще, чем сюжетом.

70

Впрочем, с сюжетом проблемы и у меня. Лето, отпуск, уроки английского… Муж купил мне подержанную девятку. По утрам я хожу на автокурсы, где преподаватель, проверяя контрольные, шутит: «Совсем не учитесь, двоечницы! Буду любовников вызывать». Любовников вызвать незачем: контрольные я пишу лучше всех. А с вождением не складывается. Сначала мне не давали инструктора, потом началась жара, мотор глох и дымился, барахлил стартер, пятерка была «вконец убитая», инструктор страдал и в итоге запил. Других инструкторов разобрали, мне пришлось ездить с нашим водителем, Толиком, чудным рассказчиком — его истории я пытаюсь пересказывать Чмутову, хотя они тускнеют в переводе:

— …А я с армии пришел, был такой романтичный. Ну, целовался напропалую — это да, мать говорит, когда ты женишься наконец, уже весь до ногтей истрепался! Но у меня ничего как бы и не было. Я мог с девчонкой даже спать, а ничего не было! Только с одной… Я уходил — мальчик–колокольчик, пальто клетчатое, женские боты на каблуках, это ж так модно было, помнишь? А у меня нога как раз маленькая. Думал, ждала меня два года, а оказалось, вовсе и не ждала, мне девки потом сказали, подружки ее… Я же со сломанной рукой призывался, я тебе не рассказывал? Короче говоря, завтра мне призываться, проводины на поселке, Витька говорит: «Толик, хочешь на мотоцикле? Только он без тормозов. Ну, совсем, — говорит, — тормозов нету». А я: «Ладно, давай». И поехал, короче говоря. Гоню. Обрадовался. Разогнался. И про тормоза вообще забыл. Ну вообще забыл про тормоза. Кричу: «Витька! А где тормоза?!» А он мне: «Толик! Дак нету же! Совсем нету!» И я так на бетонку: «Жах!» Потом: «Чирк!» Мамка кричит: «А–а–а, совсем совесть потерял, один день не мог не подраться!» А девчонки: «Людмила Петровна, он же правда на мотоцикле!»

— …От завода в колхоз, я уже после армии. На зерноток. Короче, сначала я коров держал за ноздри, у них кровь брали для пробирки. Мне дали такие железки для ноздрей, но железками неудобно, я так приспособился. Голову ей загнешь, — она глазом на тебя поведет, даже разговаривает. Штук двести за день! У меня потом пальцы аж сводило. А после на зерноток. Наработаешься, ляжешь — и как украли. Утром встаешь — позвоночник кружится… И на меня глаз положила одна студентка из стройотряда. Бригадир говорит: «Толик, а хочешь, я тебе ее вечером приведу». И привел. Мы с ней поцеловались, пообнимались, и я, конь невоспитанный, даже не проводил! Ну, натуральный колхозник. А она пошла и застряла. Ну, просто по уши в грязи утонула. А темно. Стоит и плачет. У ней нога совсем присосалася. С сапогом. Парни еле вытащили, говорят: «Толик, ты че?»… А я и эту любил, и другая мне нравилась, другая сама меня ну очень любила. Короче говоря, стюардесса узнала и студентке губу пробила. Кольцом. Перстень с аметистом. У нее и сейчас тут шрамчик, я на Пасху видал… А тогда сирень в аэропорту цвела… вкусно. Мы ею водку занюхивали. Из стакана так — ух! — и лицом в кусты, прямо в сирень… У Вовки на свадьбе… фаршированная щука, в ней крутое яйцо. Я ем, представляешь, и думаю, ну как же щука яйцо заглотила?! Вот ведь пень!.. У меня денег было, как грязи. В таксопарке. Печатка на пальце, джинсы и сабо, таких сабо в городе вообще не было, ну ни у кого. А потом их украли у меня. Мне их так жалко было, ну очень мне их было жаль… О чем я думал, Ирина, я сейчас просто не понимаю, о чем я думал!! Все вещи по друзьям растерял. Мне ж ночевать было негде! Шел и не знал, где я сегодня ночую. А мне мамка, как приеду домой, грибов с собой даст, рыжиков соленых, маслят маринованных, а я, ну кто я был? Солома прелая! Залил бы подсолнечным. Мамка горбатилась, собирала, а я спортил… А интересно же! С глухонемыми по–ихнему разговаривать. Я научился, мы в общежитии вместе жили. Девчонок на танцах разыгрывать. Мы с девчонками познакомились, с нормальными, короче говоря, познакомились, я и один глухонемой. Пришли. Они обсуждают, тебе который больше нравится, да как бы будешь ты с ним или нет… ну, это, тудым–сюдым… а я ему перевожу, глухонемому. Короче говоря, через полгода встречаю девчонку, которая со мной была, а я же по–нормальному разговариваю. Она удивилась: «Ты разве слышишь?» Я говорю: «А я вылечился!» А я вылечился, говорю, здорово?!.. Два раза чуть не женился, два раза мне родители денег на свадьбу давали. Я не женюсь, — а они мне ни слова. Будто так и надо… Как раз варьете началось. Ну, что мы видели раньше? А я с армии. И деньги уже были. Ужинал. Короче говоря, я в ресторане стул поставил в проход, чтоб лучше видеть. А девчонка, танцовщица, со сцены спрыгнула и в зал как помчится. У нее по танцу такой пробег. Как раз на меня. Я растерялся, а она так — ах… — и ногу подняла. Ну… сильно! Махнула ногой — вот так — и дальше. Я сам не свой три дня ходил. Глаза закрою, и так мне хорошо… А даже и глаз закрывать не надо!.. Потом у меня была одна из кордебалета, сменщикова любовница. У него, у сменщика, жена, как Рихард Зорге, ты помнишь, Ирин, фильм был такой «Кто вы, доктор Зорге?», ка. вэ. дэ. зэ. — вы играли, чтоб кина загадывать?.. Он мне говорит, Толик прикрой, и ей врет по легенде: я чист, как мытая посуда! Лида, мол, с Толиком, не со мной. Она даже удивилась: «Я думала, Толик, ты еще мальчик». И потом мы стали с этой Лидой… чики–чики. Она мне рассказывала. Как она с тем артистом, как с этим. С Джигарханяном как. А у нее с красотой все в порядке, и с ростом ну просто очень все в порядке, мне даже слегка не по себе поначалу… А потом говорит: «Толик, давай поженимся. Родители квартиру мне купят». Я думаю, ну, как я буду на ней жениться? А ребята говорят: «А че, Толик, правда, ты женись, а мы все с ней спать будем…»