Два писателя, или Ключи от чердака - Марина Голубицкая

— Просто попытайся. Сделай это.

— Хорошо. Это было пять лет назад. Мы поехали в деревню около Перми к Лениным родителям. Они имеют там… они имеют там маленький дом, где они живут летом. Раньше мы всегда добирались до них на поезде. В этот раз мы впервые поехали на машине. Сначала мы забирались вверх на Уральские горы, а потом спускались вниз, в Европу. Мы часто останавливались, потому что Леля была еще малышкой, ей было… ей было всего восемнадцать месяцев. Окрестности гор выглядели очень красиво. Европейская сторона уральских гор существенно отличается от азиатской.

— Как отличается? Опиши.

— Я заметила это намного раньше, когда мы путешествовали…

— Согласование времен!

— Сожалею. То было путешествие на лодках. Но сначала мы шли пешком и несли наши лодки. Такие лодки… По–английски их называют «каноэ», но это были не спортивные каноэ, а туристические русские байдарки.

— Ты полагаешь, это русское слово — байдарки?

— Я не знаю. Но между прочим, это совсем другая история. Как насчет «согласования времен»?

— Не имеет значения. Рассказывай. Ту историю, как вы тонули, мы не забудем, о’кей?.. Расскажи про байдарки.

— Это было… — я запинаюсь, вспомнив, как Марина Майорова реагировала на мою древнюю футболку, — это было в год московской Олимпиады. Наша группа состояла из восьми человек, шестерых парней и двух девушек. Сначала мы жили в пригороде, около Москвы, где наши друзья Ганины имели маленький дом… По–русски дача.

— Вы были студентами?

— Нет, некоторые из нас уже работали, но мы с Леней учились в аспирантуре. Приближалась Олимпиада, и нам велели освободить общежитие. Мы жили с Ганиными. Как одна семья.

Он оживился:

— Шведская.

— Нет. Хотя порой кто–нибудь влюблялся в кого–нибудь. Но каждый раз…

— Это была «деликатная частная проблема, решение которой зависит»? Не так ли, мэм? — он превращается в шарж на принца Чарльза. Скошенный подбородок, легкий поворот головы… Он даже верхней губой не шевелит! — Вы хотите все это мне рассказать? Моя дорогая, вы знаете, что я не уважаю приватность. Все знают, что я не храню чужие тайны, и каждый раз рассказывают мне свои.

— Мистер, я не собираюсь рассказывать вам свои тайны. Я собираюсь рассказать вам о наших друзьях.

— Как вы жили все вместе на даче?

— И еще в их квартире на Пушкинской улице. О, это была такая квартира!.. По–русски она называется коммуналка, — я с удовольствием окунаюсь в русский. — Там было много соседей, но главное, там были старожилы. Это сага о Файнштейнах. И Гольдбергах. Все начиналось в 30‑е годы… Ганинский дедушка, нэпман, фотограф, преферансист, бабушка с папироской — на фортепианах, она показывала нам фотографии… Элеонора Марковна. У них дочь. И сосед, Иосиф Абрамович, пишет на них доносы властям… Потом он пострадал, даже сидел, недолго. У него тоже дочь, и, несмотря на запреты родителей, девочки иногда играли вместе. Прошло много лет. Элеонора Марковна овдовела, Иосиф Абрамович тоже овдовел, к Элеоноре Марковне приехал племянник и сделал Иосифа Абрамовича дедом. Единственная его дочь родила без мужа! С тех пор они с бабушкой не разговаривали, хотя теперь уже не дочери, а внуки, Майя и Славик, дружно соседствовали. А старики… Тридцать лет не разговаривали. Обоим было уже за восемьдесят. Майя вышла за Славкиного одноклассника, Славик женился на Галочке, мы с Леней толклись там все время. Иосиф Абрамович варил кашку, регулярно слушал «Голос Америки» и злорадно сообщал, что Белоусова с Протопоповым сбежали. А еще…

В квартире был избыток программистов, избыток распечаток, и он вывешивал в туалете объявления: «Такая бумага засоряет канализацию!!! Не пользуйтесь такой бумагой!!!» Галочка говорила, что в последние дни своей жизни он очень переживал за канализацию… Когда Иосиф Абрамович умер, Элеонора Марковна пошла его проводить. Она шла одна, в сторонке и ни с кем не разговаривала.

— Иринушка, тебе надо писать.

— Зачем? Коммуналки описаны во многих книгах. И я не смогу сказать что–то умное… что–то важное для всего человечества.

— Но именно сейчас, дорогуша, ты сказала величайшую глупость! Я хочу курить.

Мы выходим на балкон, он смеется:

— Знаешь, что я охраннику во дворе сказал? К подружке, говорю, иду, к Ирине Горинской. Смотри–ка, у вас тоже решетки. Шантаж не удастся. Детей на перила не выставишь.

Сегодня он выглядит, как молодой Аль Пачино, и я не хочу играть в поддавки:

— Ты бы, Игорь, лучше не вспоминал об этом. Подвел меня тогда и перед Ларисой, и перед… — я чуть не выдала Майорова, но он не заметил.

— Перед Ларисой!! Да когда мой отец, потеряв потенцию, сходил с ума …

Я удивилась:

— Он что, сказал тебе об этом?

— Нет, у него крыша съехала, натурально съехала крыша, он лежал в психушке! А мне никогда не доводилось видеть женщин более красивых, чем моя мать. Ни в жизни, ни на экране. Она украинка. Высокая, статная…. Не понимаю, как она вышла за отца, наверное, сказался послевоенный дефицит женихов… к тому же в нашем городке найдется не много образованных людей, достойных моей матери… Они познакомились, когда он вел солдат из бани, коренастый, лысый еврей с распаренной головой… И вот недавно этот человек начал сходить с ума, мать молчала, но я‑то понял, в чем дело, и там же, дома, нашел ему девушку, — он нежно улыбается, изображая эту девушку. — Лапушка, козочка, белый пуховый беретик. Элементарный ход, удар по психике: признаться девчонке, что стал импотентом.

— Помогло? — я просто отбила мячик. Но он приблизил ко мне лицо, прошипел:

— А ты как думашь?

Я отпрянула в комнату, он — следом:

— Ты можешь решать, кто нормален, кто нет? Берешься судить? Да что ты понимаешь в моей жизни! Живешь… живешь среди всего этого! — он ткнул пальцем в нагромождение кассет, в неустойчивые Ленькины столбики, приткнутые на узкой площадке над лестницей. Сейчас все полетит… Я машинально крикнула:

— Не трогай! Сам будешь собирать!

Он вмиг успокоился, сел на ступеньку, метнул взгляд на стену с картинами.

— Ну, что ты, Иринушка, ну что ты. Надо бы пригласить тебя в гости. Чтоб посмотрела, как оформляет все это Лариса. Без роскоши, но с таким… — он щелкал пальцами, эпитет не находился, — с таким вкусом!

— Да у меня ни вкуса, ни роскоши.

— Ты хоть себе–то не лги. Тебя греет, конечно, все это, — полководческим жестом он замкнул мое незамкнутое пространство, мой пропахший тушеными баклажанами кухонно–гостинный кабинет. — Но остроту–то ты, матушка, оттого чувствуешь, что можно разом все потерять, — сверкнув глазами, он вскочил и пошел, танцуя фламенко, стуча пятками, не сводя с меня андалузского взгляда. Он сделал резкие выпады в сторону шаткой стенки, возбудил Диггера, и тот испортил весь танец.

— Диггер, торо… фу! Диггер! Что он делает, что он делает? Я же не сучка! Диггер, да что ты за порода такая? — я отгоняю Диггера. — Иринушка, угостишь меня кофе?

— Хороший кофе. Кстати, о той девушке, которую я привел к моему отцу. Мы занимались с ней любовью. Какое–то время спустя она приехала в Свердловск, пришла к нам домой, и я сказал Ларисе: «Познакомься, жена, это моя любовница».

Про других женщин слушать скучно, а лексику по этой теме мы уже проходили.

— Я не люблю такие истории, Игорь. Вчера я думала об этом, когда кормила Зоину крысу. Ты же видел Зоину крысу? Она такая умная, и у нее… приятные черные глаза, коричневые пятнышки и белый мех. Но многим людям она не нравится из–за хвоста. Хвост крысы не назовешь приятным, он голый и розовый. И эти твои истории про женщин, и тот факт, что ты рассказываешь каждому обо всем… это как голый крысиный хвост у тебя.

Он будто ждал подобного разговора: заговорил душевно, распевно, он выразительно артикулировал и пластически сопровождал. Я понимала каждое слово.

— Мой друг, скажите мне, почему людям не нравится смотреть на что–то голое? И почему люди боятся, когда открывается то, что скрыто? Например, собака идет по улице. Благородный ньюфаундленд. Жара. Пес черный, лохматый, язык свисает, слюна течет. «Ах, какая чудная собака, посмотри, доченька, ему жарко в этой шубе!» Пес сел и выставил свой красный пенис. «Мамочка, что это у него?» — «Не знаю, милая, отвернись, я куплю тебе колу». И все отвернулись, все ушли, никто не хочет любить такую собаку. Так и ты со мной, дорогая! Все мы рождаемся без одежды, в крови и дерьме, кто знает, не будем ли мы умирать точно так же? Это просто, мой друг, это очень просто. Надо быть ближе к природе. Когда я понял, что я умру, любые секреты перестали иметь какое–либо значение для меня.

69

Я вытаскивала Диггера из пасти питбуля и лечила его гнойные раны, а крыса–умница сбегала из клетки и гадила прямо в постель. Дети приносили вшей из элитных школ, да и сама я недавно надорвалась, поднимая бабушку. Бабушку, пока не срослись переломы, мама взяла к себе — и теперь каждый день я веду телефонные восстановительные беседы. Для себя я давно решила вопросы про кровь и дерьмо, про смерть и секреты. Тот, кому ты подаешь судно, тоже имеет право на частную жизнь. Мне не нужен чмутовский психоанализ, но все же… Хомяк с отрезанным хвостом — символ людского лицемерия. А крыса? Крысам хвосты не купируют, так чего ж я ждала от Чмутова?