Лицо другого человека. Из дневников и переписки - Г. Цурикова

Шопенгауэр – «философ задумчивой юности», – превосходное определение Риля.

В прошлом году я писал о подавляющей, пропитанной ленью, монастырской традиции. В нынешнем – я в столкновении с другой, более сильной и древней, более страшной и могущественной, более глубокой и подавляющей, – традицией бессмысленного, темного, мертво-инертного, беззаботно-физиологического, «светского» перевода времени. Надо спасать личность там и тут, спасать ее на том месте, где ты находишься, – вот одно правило, почерпаемое из этого «из огня в полымя». И это настоящее применение принципа: «будь, что будет, а делай, что надобно».

В христианском духе – таинственный источник альтруистического, тихого и твердого настроения, die Halle альтруизма, как говорится по-немецки. И уже в этом он выделяется для нас на общем мертвом фоне современных «отвлеченных начал».

Прав или неправ Ницше в своих воззрениях на трагедию, но он наводит на мысли. Пользуясь его различением, я могу сказать, что признаю и ищу драматизированного эпоса (Шекспир – глава его), отрицаю же и бегаю от мифической греческой трагедии, будто бы рожденной музыкою из нее самой. Риль указывает, что Ницше сам отступает впоследствии от своего превозношения последней, подчеркивая значение диалога, его ясности и определенности, – следовательно, именно «драматизированного эпоса».

Истинная, ясная цель искусства (трагедии – главным образом) в том, чтобы воссоздать в воспоминании предметы так, как бы мы ими грезили с ясным сознанием, но не на самом деле их видели и переживали (Риль); т. е. – в том, чтобы на примерах научить относиться к фактам жизни с «ясным сознанием». В этом смысле Риль понимает превосходное выражение Шиллера (в письме к Гёте): «Поэзия, как таковая, делает все настоящее прошедшим и отдаляет все близкое чрез идеальность». Ясно отступление современного «искусства» от своего настоящего дела, когда оно имеет целью лишь «возбуждение» наслаждения, следовательно, лишь более искусственные, наркотизированные переживания действительности. В этом же смысле его оценивает Л. Н. Толстой.

Не имеет ли наша «наука» достаточное сходство вообще с исторически создающимися инерциями идей, которыми одержимо человечество? Не представляет ли она также «случайного» и причудливого разветвления, захватившего, как своего рода cancer, головы современного человечества? Не есть ли это лишь бессознательный поток психических элементов, которому подчиняется невольно человечество? Этот вопрос несомненно подразумевается теоретиками знания с тех пор, как истинным методом науки признано описание, как сам «опыт» подчинен случайному условию – подготовленности к его восприятию (как у Авенариуса), как настоящим идеалом науки выставлена экономия мысли (как у Маха). «Вечная истина» не в действительном содержании современного «научного» знания, но лишь в его пределе, движущем идеале. Вот что никто не может отрицать.

20 сентября

Мое давящее, инертное настроение безделья, очевидно, создается не обстановкой, но коренится своим началом во мне самом; оно началось во мне еще тогда, когда я терял драгоценное время в Академии, часами просиживал после обеда в академическом коридоре, не видя, не подозревая, как уже мало осталось тете, моей единственной, Богом данной старушке быть со мною. Я менял уже тогда тетины слова, близость тети, мой дорогой, незабвенный ученый стол около нее, – на бессмысленную болтовню, бессмысленное празднословие со студентами. Это не могло остаться безнаказанным.

Философ – это человек самой обширной ответственности, у него совесть для всего совокупного развития человечества.

Приходит утро; по улице уже шныряют лоточники, стекольщики, кухарки. Но в комнатах еще торжественная тишина и мрак от штор и занавесей: они еще спят… Только за 10 часов наступает «момент пробуждения» с кофеем и другими окончательными возбуждающими средствами, позволяющими перейти к дневным занятиям, из коих первое и серьезное – умывание и чистка разных частей тела, продолжающееся немного менее получаса и совершаемое с торжественностью, подобной той, с какою патер совершает действие над алтарем в костеле (сходству способствуют кружева и выхоленная одутловатость лиц). Далее, впрочем, наступают менее значительные занятия: помимо обязательных, обычаем освященных, обеда и ужина – выбор остального в полной свободе личности и так до склона дня… Связи между действиями нет; каждый момент дня, каждое действие – самоцель. Очевидно – сила авторитета обычая. И вот жизнь!..

Состояние опьянения, поскольку оно отражается на умственной стороне души, можно сравнить с напряженным растягиванием содержания этой стороны души, как полотна; то, что наиболее слабо в этой умственной ткани, – не выдерживает и разрывается; что связано покрепче, все-таки обнаруживает швы и нитки; связи же и швы, наиболее крепкие, напрягаясь и растягиваясь, становятся заметными, тогда как ранее казалось, что тут сплошная ткань. Произвести такую пробу в своем умственном инвентаре иногда очень полезно: ведь то, что способно без особого труда распасться в нашей душе, – во всяком случае, уже не надежно.

Ницше начал с эстетической метафизики, затем перешел в приверженцы «единого данного существования, которое у метафизиков называется „представлением“» (Риль), т. е. в приверженцы Гераклитовского духа бывания, становления и движения. Я начал с религиозной метафизики и, с кандидатским, перешел также в сущности к духу Гераклитовского мышления, к энергетике в широком смысле слова. Второй период Ницше – это мой теперешний период. С Корпуса, под влиянием Долбни, я привык думать, что «цель культуры достижима чрез великий интеллект… что жизнь есть дело и средство к познанию, – жизнь есть эксперимент познающего» (Риль). Это дух Декарта. Аналогия мне является очевидной.

Ницше вовсе не «проницательный», кабинетный, ученый ум. Он, например, не заметил (во второй период своего развития), что выставляя творцом моральных ценностей не отдельное сознание, а «коллективный индивидуум» – общество, государство, он или впадает в petitio principii и, значит, не объясняет ничего, или силе неделимого противопоставляет силу общества и, таким образом, не подрывает, а проповедует царство «инстинкта насилия». Ницше сам весь под инстинктами, весь под властью «идей-сил», весь в эмоциях. Вчера – он был романтический мечтатель морали самозабвения; сегодня – он проповедник морали разума. умственное прозрение становится на место «образа действия по моральным чувствованиям» (Риль). Ницше в высшей степени полезен, как талантливый, сильный выразитель носящихся в воздухе, бродящих эмоций и идей; но он предоставляет читателю еще крупную задачу – передумывать, систематизировать, связать все это.

Отсюда ясна возможность вреда и пользы от чтения Ницше.

Ницше в первый свой период ‹…› столь же превосходный, образцовый выразитель миросозерцания чувствований, как во второй свой период ‹…› образцовый по силе и цельности выразитель миросозерцания разума в духе И. П. Долбни.

24 сентября

Чистый, свежий воздух над тетиной могилой, влага от идущих по Иосифовскому озеру валов, пропитанный сыростью и лесной затхлостью воздух над Иосифовским монастырем, – вот воспоминание о каких впечатлениях возвращает меня в прежнюю, присущую мне колею, направляет меня по житейским волнам по присущему мне курсу, – способно остановить меня от ошибочных шагов, предостеречь, чтобы я не давал развиться в себе тому, что не в интересах моей душевной жизни. Тогдашняя, продолжительная, нараставшая привычка постоянно знать одно настоящее, эпическое отношение «Я» и «действительность», сроднилось с моею душою и стало одною из ее крепостных стен.

Этика самозабвения – или романтическая болтовня, или грустная аномалия. Настоящая этика, конечно, считает главною целью воспитание и самовоспитание добрых инстинктов в человеке (досознательных качеств души). Но раз развившись, перешедши в поле сознания, они должны быть ясными и живыми идеями, органически сросшимися с Я. Значит, в здоровой нравственной деятельности интерес к Я вполне ясен, и лишь там мы действуем нравственно хорошо, где действуем хорошо для себя. Отсюда очевидна доля истины у Святогорца, когда он говорит в одном месте, что надо спасать сначала себя, а потом других.

Ницше – один из тех людей, у которых надо учиться святому презрению к окружающим взглядам и мнениям. Впрочем, Кант тут во всяком случае симпатичнее Ницше, – расшибал молча и в тиши взгляды этих «окружающих», не бранясь, не позируя, и так, что те имеют возможность, не раздражаясь, оставаться при своих насиженных взглядах.