Я — ярость - Делайла Доусон

«Ты во всем виновата».

Элла абсолютно уверена, что не заставляла собственного парня вести себя как мудак, толкаться и бить ее прямо на школьной парковке. И мама, конечно, не спаивала отца, чтобы он потом избивал ее. Почему мужчины всегда пытаются выставить все так, будто виноват кто-то другой?

Она откладывает телефон на прикроватный столик и смотрит на него: он жужжит не переставая. Приходится отключить не только звук, но и вибрацию, а то она не заснет (а если и заснет, то будет видеть во сне пчел). Сообщения продолжают приходить.

Все это… чересчур для одного вечера.

Элла остро ощущает собственную беспомощность. Маме она помочь не в силах, как отвечать на сообщения — тоже не знает. Не может помочь Хейдену (да и не уверена, что вообще хочет ему помогать).

Она не может помочь даже самой себе.

Элла сворачивается калачиком на кровати и засовывает руку под подушку, убеждаясь, что нож все еще там. Отец больше не причинит ей вреда, но он не единственный, кто представляет угрозу. Она засыпает, но спит беспокойно, ворочается и видит во сне длинный темный туннель, из которого не выбраться.

Когда звонит будильник, Элла выключает его и замирает, прислушиваясь. В доме царит абсолютная тишина. Обычно в это время Бруклин уже на ногах, и они с мамой болтают внизу, хрустя хлопьями и позвякивая ложками о тарелки. Но, похоже, все еще спят, и Элле совсем не хочется тащиться в школу, где ее ждет… все это дерьмо. И люди. Так что она отворачивается к стене и почти сразу опять проваливается в сон.

Она снова просыпается, когда солнце уже бьет в окно, и потягивается, будто впереди ленивое воскресенье. Снизу доносятся голоса мамы и Бруклин, Элла бросает взгляд на экран телефона и вспоминает, что ей предстоит. В ногах раздается ворчание: Олаф смотрит на нее с упреком, будто Элла прервала самый сладкий в мире сон. Он очень миленький (для идиота), белоснежный и мягкий, у него выразительные глаза, и Элле нравится прижиматься к нему (кроме тех случаев, когда он описался).

Пес радостно бежит за ней вниз по лестнице. Весь дом пахнет какой-то лимонной бытовой химией. Мама убралась на кухне, как обычно, и уничтожила почти все следы беспорядка прошлой ночи. Ни пятен крови, ни пивных бутылок в мусорном ведре — остались только свидетельства ущерба, нанесенного алюминиевой бейсбольной битой: выбоины на двери в ванную и вмятины на стене рядом. Это не так-то легко скрыть.

А биту, кстати, забрали как улику.

— Доброе утро, солнышко, — мама сидит на барном стуле возле стойки и улыбается. Элла запинается на полуслове: что-то в маме не так. Что-то, кроме пластырей, и бинтов, и синяков на лице и на шее.

Она выглядит… расслабленной. Улыбается открыто и искренне. Элла сознает, что последние несколько лет мать пребывала в постоянном напряжении, как крепко сжатый кулак: плечи всегда прижаты к ушам, а вокруг глаз и рта — маленькие морщинки. Но теперь она выглядит как классическая мама из какой-нибудь рекламы, как будто они на пляже первый день и папа еще не принялся рычать и огрызаться, а Бруклин — хныкать. Мама кажется если не счастливой, то по крайней мере такой умиротворенной, какой не бывала уже очень давно.

Элла улыбается в ответ немного неуверенно.

— Привет. Как ты… то есть, я хочу сказать… — Боже, как вообще о таком спрашивают? — Ты в порядке?

Мама осторожно касается самого большого синяка, прямо под челюстью.

— Буду в порядке. — Она слегка хмурится, становится более напряженной. — А ты? Вчера, наверное, было страшно.

Элла трогает синяк на собственном лице и собирается ответить честно, но вспоминает, что вчера солгала о нем, мама даже не в курсе про ссору с Хейденом на парковке. Она имеет в виду совсем другое.

Подумать только: за вчерашний день она пережила сразу две ужасные, чудовищные ситуации — и вот сидит за столом как ни в чем не бывало, насыпает в тарелку шоколадные хлопья. Небеса не рухнули, и за стенами дома жизнь идет своим чередом (ну если не считать новую неведомую пандемию).

Итак, мама хочет знать, каково ей было вчера вечером, и ждет ответа, пока Бруклин счастливо жует свои хлопья и смотрит мультик на планшете.

— Да, было очень страшно. Папа никогда… ну мне так кажется… никогда не доходило до такого, да?

Мама косится на дверь ванной.

— Да. До такого не доходило.

Обе знают, что он творил предостаточно ужасных вещей. Они жили с этим, молча терпели или смотрели со стороны, и раз никогда прежде они не говорили об этом, то теперь, наверное, уже и не стоит.

— И долго он будет в тюрьме? То есть… он ведь в тюрьме, верно?

Сплошные вопросы — но откуда ей знать, что будет происходить дальше? В фильмах если женщину бьют, то она дает отпор, а затем история сразу перескакивает на тот момент, где она уже сильная и красивая, у нее свой бизнес и она нашла любовь всей своей жизни. В фильмах не показывают, что с ней происходит на следующий день после вызова полиции, когда на стенах еще вмятины и кажется, что вот-вот на голову обрушатся плохие новости.

— Честно говоря, я не знаю. — Мама поглядывает на телефон. — Мне сказали, что его отправят в карантинную зону где-то в округе. Это из-за Ярости: никаких тестов врачи еще не разработали, так что пытаются просто изолировать людей, чтобы вирус не распространился.

Говоря все это, мама не поднимает глаз от стола — и Элла понимает почему. Мама знает, что никакой Ярости у отца нет. Чего мама не знает, так это того, что Элла тоже в курсе, ведь она, в отличие от мамы, видела вживую человека, заболевшего Яростью.

— И что мы будем делать?

Боже, в такие моменты мама выглядит совсем молодой. Элла знает, что когда она родилась, то маме было всего двадцать, а, значит, сейчас ей тридцать семь, то есть она действительно моложе, чем родители большинства учеников.

Мама окидывает кухню долгим взглядом, будто стараясь отыскать где-то здесь ответы. Или будто заблудилась.

— Понятия не имею, — сознается она. — Можете