Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

святотатство, да? – спрашиваю я и ем второй кусок торта.

Но ее жуткий запах и все съеденные мной лакомства настигают меня. Мой живот колышется, как океанские волны. Боль пронзает матку, из меня внезапно хлынула вода, намочив муслиновую юбку, и я понимаю, что это не дурнота.

– Зовите карету. Везите меня в больницу. – Я запланировала цивилизованные роды в больнице и с квалифицированным доктором, а не с повивальной бабкой. – Скорее! – Но тут новая волна боли проносится по моему животу.

– Ой… ой, святая Дева Мария, помилуй нас, Господь с Тобой. – Маман бормочет молитву и отдирает звездочки, скрывающие изъяны на ее коже.

Клементина выбегает из гостиной и приводит Лизетту.

– Лизетта, зовите карету! – ору я сквозь пронизывающую меня боль. – Скорее!

Она щупает мой живот.

– Поздно. Роды уже начались.

Маман падает на колени.

– Благословенна Ты в женах, благословен плод чрева Твоего. – Она поднимает к потолку изумрудные глаза. – Святая Мария, Матерь Божия, молись за нас грешных, сейчас и в смертный час.

В смертный час. Каждая двадцатая женщина умирает при родах, и я на очереди.

* * *

Веревки связывают мне запястья и лодыжки, колени широко раздвинуты, как у проститутки, в которую возмущенные граждане бросают камни. Мучительная боль оседлала меня словно Красный человек и глядит на меня своими холодными, как камни, глазами.

Маман вонзает ногти в щеки, процарапывая кровавые борозды. Раскрыв рот, издает пронзительный крик. Или это я кричу?

Новая волна боли уносит меня в небытие. Сердце стучит неровным галопом, Красный человек хлещет меня плетью, я плачу и молю о пощаде. Что он хочет? Я заплачу сколько угодно. А он лишь смеется и утаскивает меня все глубже в черную яму.

Когда я открываю глаза, вместо Красного человека передо мной стоит доктор Дюбуа. От его круглых очков в оловянной оправе отражается свет, и мне на ум приходит падающая звезда.

Еще одна волна боли наполняет мой таз.

Острый запах эфира уносит меня куда-то. БА-БУУМ, ба-буум. БА-БУУМ, ба-буум. Новый удар боли. УУААААООО! Мои колени движутся к подбородку, кого-то ударяют.

– Крепче завяжите ее, – приказывает доктор.

Мое сознание улетает в угол потолка и смотрит, как Лизетта туже затягивает на мне веревки. Клементина держит меня за руку. Маман поет какой-то гимн. Красный человек выглядывает из-за плеча доктора Дюбуа.

Животное внутри меня бьет по моим костям, как мальчишки бьют по сосулькам на крыше. Веревки впиваются мне в кожу. Пение маман походит на рыдание.

Я выгибаю спину и вою как зверь. Нежные пальчики Клементины гладят мой лоб, а кулак доктора входит в меня и грубо хватает какое-то бешеное существо. БА-БУУМ, ба-буум – звук колеблется, потом затихает.

Вой разрывает мои барабанные перепонки. Я широко раскрываю рот. Внутри меня все дрожит и колышется. Существо внутри меня хочет выжить. Милая Клементина рыдает, но не отпускает мою руку. Доктор Дюбуа засовывает мне в промежность другую руку и выдергивает существо с брутальной силой, разрывая меня.

– Унеси это отсюда. – Он протягивает Клементине серый, окровавленный комок. И она уносит его, держа на вытянутых руках.

– Мой ребенок… – Жидкость и плоть вываливаются из меня на простыню.

– Лизетта, дай тот зажим, – приказывает доктор. – И еще полотенца.

Мои истерзанные органы вздрагивают в животе, между ногами жжение словно от мороза. Мои зубы, сжимаются, стучат, скрежещут.

Дюбуа сует мне в зубы кость.

– Оставайся со мной, Барб-Николь. – Он берет нож, сверкая лезвием, вонзает его в кровавую массу, выпавшую из моего тела. Спасительная тьма. Красный человек ждет.

* * *

Голос отца Бернара проникает в ад. «Мертвые больше не смотрят на эту несовершенную жизнь теперь, когда они видели славу грядущего мира».

Мои веки слишком тяжелые, они чем-то придавлены, я могу их открыть лишь на узкую щелку. Противный запах крови смешивается с благовониями: ладаном, миррой и сандалом. Звучное песнопение гудит в моих ушах. Мои губы потрескались, язык шершавый словно сухая губка, руки-ноги вялые.

Франсуа сжимает мои мертвые пальцы. Он склонил голову и закрыл глаза. Но разве он не уехал в Париж? Клементина – с другой стороны от меня. Папá и маман стоят в тени вместе с Жаном-Франсуа. Мой брат отчаянно рыдает. Лизетта перебирает в пальцах четки из бисера.

Отец Бернар кладет мне на язык монету и закрывает мой рот.

– «Они больше не ощущают вкус этого мира, они возносят своим ртом хвалу Господу на небесах».

Я умерла. А наш ребенок тоже умер вместе со мной? Мысль эта поражает меня, и монеты соскальзывают с моих глаз.

– Барб-Николь? – Франсуа берет в ладони мои щеки.

Я выпихиваю изо рта горькую медь. Мой голос дрожит.

– Наш ребенок?

Маман крестится.

– Господи, слава Тебе, Господи!

Клементина выбегает и возвращается с небольшим свертком.

– У тебя дочка, Барб-Николь. – Она кладет рядом со мной крошечное тельце.

– Но она такая серая. – Я подношу нос к ее шейке, вдыхаю запах ее кожи, свежий как нарцисс, пробившийся сквозь снег. Крошечные ушки причудливо завиты словно внутренность грецкого ореха. Светлые кудряшки ореолом окружают головку. Зеленые глаза широко расставлены как у моей сестры, красивого ребенка, которого я баюкала в шесть лет – моя дорогая сестра, она держала меня за руку все время, когда я мучилась в родах.

– Клементина, – говорю я Франсуа. – Мне хочется, чтобы ее звали Клементина.

– Ох, Барб-Николь, я так рада. – Маман прижимает руку к груди.

– Три Клементины в семье? – говорит папá. – Ой-ой.

– Я хотела… – Вокруг меня все темнеет, кружится, и моя голова падает на подушку. Я хотела назвать ее в честь моей сестры. – Мы назовем ее Ментина.

– Давайте оставим маленькую семью в покое. – Папá выпроваживает всех за дверь.

Жан-Батист целует меня в щеку.

– Я пропадал без тебя, зайка моя.

Когда все уходят, Франсуа садится ко мне на кровать и гладит мне лицо.

– Я повешу доктора Дюбуа за уши. Он подписал твое свидетельство о смерти.

– От чего я умерла? – спрашиваю я хриплым голосом.

– При родах. Ты потеряла много крови. – Он прерывисто вздыхает. – Я так волновался. Я чуть не потерял вас обеих. Ребенок запутался в пуповине.

– Я знаю, что ты ждал сына, – говорю я. – Может, в следующий раз.

Он царапает болячки на шее своими обгрызенными ногтями.

– Другого раза не будет, Барб-Николь. Ублюдок-доктор удалил тебе матку.

Моя рука падает на живот, женскую часть меня, мою украденную женственность.

Франсуа смотрит мне в лицо, не в силах скрыть свое горе и разочарование.

Неужели он смотрит на меня другими глазами? Мой данный Богом дар рожать детей пропал, а вместе с ним и мечта Франсуа