Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

закончит. С восхищением вынуждена признать, что он сам исправляет свою ошибку.

– Ты всегда видишь меня насквозь, mon chou. – Он вытирает лоб тыльной стороной руки и садится на корточки. – Бомба, предназначавшаяся для Наполеона, убила в Париже невинную четырнадцатилетнюю девочку. Ее звали Марианна Песоль. Она торговала круассанами на Рю-дю-Бак. – У него отвисает челюсть.

– Ой, папá. – Я хватаю его за руку. – Какой ужас! А что Наполеон? Пострадал?

– Пострадало только его ощущение собственной неуязвимости. – Его небритая челюсть шевелится, он скрежещет зубами. – Видно, его Красный кучер почуял западню, когда вез Наполеона в оперу, и принял меры. – Папá сжимает ладони. – Роялисты бросили бомбу в подставную карету. Малышка Марианна стояла в это время на углу со своими круассанами.

– Вы прочли об этом в газетах?

Он показывает подбородком на письма, лежащие на скамье.

– Если меня арестуют, ты хотя бы будешь знать, за что. Тогда позаботься о твоей маман.

На верхнем письме я вижу королевскую печать Людовика XVIII.

«Генерал Бонапарт, Вам, должно быть, известно, что вы завоевали мою высокую оценку. Если вы когда-либо сомневались в моей способности на благодарность, то могу вас заверить, что вам будет позволено выбрать свою должность и решить судьбу ваших друзей, если я верну себе трон. Что до моих принципов, то я француз, милосердный по своей природе, а более того по здравому смыслу. Однако вы тратите драгоценное время; мы можем принести мир во Францию. Я говорю «мы», потому что для этого мне нужны вы, Наполеон Бонапарт. И вы не можете сделать это без меня. Генерал Бонапарт, Европа смотрит на вас, слава ждет вас, и я хочу вернуть мир моему народу.

Король Франции Людовик XVIII».

Папá намазывает раствор на другую плитку. Паутинный почерк в следующем письме напоминает мне почерк Франсуа.

«Сир Луи XVIII,

Я получил ваше письмо и благодарю вас за добрые слова, сказанные обо мне. Однако вам не следует возвращаться во Францию. Для этого вам придется перешагнуть через 500 000 трупов.

Пожертвуйте своими интересами ради мира и счастья Франции, и история запомнит это и вознаградит вас.

Я небезразличен к несчастьям вашей семьи и буду счастлив обеспечить вам покой и комфорт после вашего отречения.

Бонапарт».

– Папá, откуда у вас эти письма? – спрашиваю я.

– Я посредник. – Он неопределенно улыбается и кладет плитку на ее место.

Ребенок пинает меня в диафрагму, и я морщусь.

– Папá, вы участвовали в покушении?

Он тяжело вздыхает.

– Что тут скажешь? Обе стороны будут искать козла отпущения. Наполеон будет искать роялистов, а король подумает, что я переметнулся к якобинцам, чтобы сорвать его планы. В любом случае моя морковка сварилась.

– Я скажу им, что мы были вместе всю ночь и весь день. – Я подаю ему следующую плитку.

– Езжай домой к своей семье. – Он целует меня в нос.

– Папá, пускай они найдут нового посредника. Это слишком опасно.

– У меня только одна жизнь. Я должен пожертвовать ею ради важной цели.

– Странно это слышать от вас. Обычно вы выбираете побеждающую сторону.

– А что? Не самая плохая философия, верно? – В его глазах мелькает лукавство.

– Берегите себя, папá. – Я встаю и глажу живот. – Этому ребенку нужен дедушка.

* * *

Как только Франсуа идет на поправку, мы встречаемся в особняке Клико с Филиппом.

– У нас предложение к вам, – начинаю я и жестом прошу Франсуа продолжать.

– Мы хотим взять на себя управление винодельней Клико-Мюирон, – говорит Франсуа, не поднимая глаз на отца.

– Прошло всего две недели после тво… – Филипп спохватывается, кашляет и меняет тему. – Вообще-то, Клико-Мюирон не приносит дохода. Настоящие деньги у нас от шерсти, и теперь, когда мы одеваем армию, ты мог бы…

– Нам нравится вино, – говорю я, взяв Франсуа за руку.

– Да, мы любим вино, – повторяет он. – Особенно шампанское.

– Но мы продаем красное вино, не шампанское, – возражает Филипп. – Люди предпочитают…

– Франсуа прекрасный торговец, – перебиваю я его и гляжу ему в глаза, чтобы он понял мою цель. А у меня есть опыт делопроизводства, и я буду работать в конторе. Конечно, Фурно останется виноделом, а вдова Демер будет смотреть за виноградниками.

– Понятно. – Филипп кивает, он понял мой план. – Семейное дело. Что ж, разумно. Но лучше бы вы занялись чем-нибудь знакомым и проверенным, таким как шерсть. Тут и я мог бы помочь.

Франсуа трясет шевелюрой.

– Почему я должен заниматься тем, что у меня не получается? Ты не хочешь, чтобы я стал уверенным в себе мужчиной? Тебя устраивает, когда я торчу в моей комнате, сгорая от стыда за собственную никчемность? – С этими словами он выскакивает из дома.

– У него ничего не получится. – Филипп качает головой.

– Может, и так, но он должен попробовать. – Я сажусь рядом с Филиппом. – Разве ваш сын не заслуживает второго шанса? Филипп, мы должны это сделать.

* * *

В следующем месяце Филипп и Франсуа отправляются в Париж, чтобы посетить своих клиентов и объявить о новом названии винодельни: «Клико и Сын». Клико и сын, а обо мне ни слова, но на что я могла рассчитывать? У них полно времени, чтобы вернуться домой до рождения нашего сына.

После их отъезда я приглашаю маман и Клементину в наш новый дом на чай. Лизетта готовит все, что я люблю, и в доме витают такие же божественные ароматы, как в «Кондитерской Анжелины». Она даже изготовила торт «Тысяча листов» – из тысячи листков теста, сладкого крема и шоколадной глазури.

Я целую Клементину в щеку, мне нравится ее запах ландышей. Она выросла и стала молодой леди. Удивительно, как маман еще не выдала ее замуж.

Маман входит в мою гостиную словно павлин, красуясь в платье цвета шартрез, украшенном перьями. К ее завитым волосам пришпилены крошечные чучела колибри. Она стареет не очень красиво, и ее одержимость зелеными нарядами не льстит ее цвету лица. Духи с ароматом гардении слишком крепкие, и у меня слезятся от них глаза. Сквозь гардению я различаю горьковатый запах чеснока. Откуда он взялся? Ведь маман ненавидит чеснок, так что это невозможно. Я разламываю пополам печенье и кладу в рот, чтобы прогнать дурноту.

Маман крошит кусок торта вилкой на мелкие кусочки, которые потом не станет есть, чтобы не портить свою стройную фигуру. Клементина следует ее примеру. Их поведение заставляет меня есть за них обеих, а еще за меня.

– Ты знаешь, Барб-Николь, теперь «Тысячу листов» называют по-новому – «Наполеон», – говорит маман. – Тысяча листов теста символизируют Великую армию.

– Это