Пёсья матерь - Павлос Матесис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Афанасий подметил, куда оккупанты постоянно ходили по нужде, а каких мест избегали. Так он обнаружил два минных поля. Он называл их «говно-полями». И вот так-то они и возвращались обратно в деревню, когда им заблагорассудится.
На ближайшем минном поле были какие-то круглые мины, мы называли их противни. Этот сумасшедший Афанасий как-то даже танцевал на мине, да ребенок и весит-то всего пятнадцать окк, скажешь ты, а эти мины предназначены для тяжелого транспорта, поэтому-то дети и не боялись. Только однажды мина взорвалась из-за того, что на нее наступила корова. Все деревья вокруг тогда были увешаны отбивными. Наш Фанис успел урвать кусочек мяса. Мы ели его два дня.
Конечно, это был не единственный случай. Еще одна мина подбросила прямо в поднебесье и самого Афанасия. Ну ладно, я, вообще-то, рассказывала о семье Тиритомба и о том, под каким предлогом они волей-неволей уехали в турне.
Как тетушка Андриана ни сопротивлялась, голод все равно подобрался к ним вплотную, сколько бы там иконостасов она ни опустошила. Однажды в воскресенье на вылазке она упала в обморок. Мы страшно перепугались, потому что она вся была нагружена гранатами. Обратно мы ее волокли.
Ее брат Тасос был влюблен в свой автобус и вечно повторял: черт, ну когда уже придут англичане и снова настанут времена запчастей и бензина. А сам он тогда водил этот свой газген на топливе, да и где взять дрова, кругом в горах партизаны − не пройдешь! Тасос подворовывал какие-то обрубки из виноградника в партизанском лагере. Сестра посылала его в надежде, что удастся спереть кукурузу или еще что, а тот возвращался весь нагруженный пеньками. Ее дочь Марину, маленькую девочку, которая все же была постарше меня, сумасшедшая тетушка Канелло втянула в движение Сопротивления. Про мадемуазель Саломею молчу, с ней тоже все понятно. В знак сопротивления жениху, который предпочел отправиться на албанский фронт, о великий человек, чтобы избежать брака, да еще и на рожу оказался ну вылитый Гитлер, мадемуазель Саломея наряжалась в пух и прах или вязала кальсоны партизанам. Время от времени мы устраивали посиделки у них дома, ну, то есть как посиделки, скорее, ночное дежурство, потому что забывались за болтовней, а там, глядишь, и наступал комендантский час. Так что вот так мы все вместе и спали вполглаза. А иногда дежурили специально, когда получали известия от Афанасия о возможной осаде, чтобы успеть послать с отцом Диносом сигнал Маламасу, сыну Хрисафины, не приходить домой; это конечно, было до того, как мать принесла его в тележке мертвого, так одной трудовой повинностью у нас стало меньше. Для оповещения отец Динос использовал колокол. В нечетные часы с колокольни Святой Кириакии разносился звон: когда на похороны, а когда и по радостному поводу. Сначала мы испугались: всё, совсем сдурел поп, – но потом поняли, что колокол у него был вместо сегодняшнего телефона, некоторые поговаривали, что у него был даже специальный колокольный звон для мадам Риты, местной проститутки, чтобы та сегодня вечером подмылась и ждала его.
Во время дежурства тетушка Андриана готовила нам горячий чай и для сладости бросала в него сухой инжир или, если было, вареное сусло. Меня она учила делать половики. Мы нарезали тряпки как спичечные коробки, складывали, и потом я ткацкой иглой нашивала их на мешковину, с одной стороны красные лоскутки, с другой – зеленые, дизайн был мадемуазель Саломеи.
В нашем доме половики были как нельзя кстати, потому что земля была очень влажной и сырой. И не важно, что то и дело по углам и под кроватью на могиле моей птички, которая все глубже уходила под землю, появлялись ростки. Курица уже, наверное, также глубоко, как и люди, сказала я Фанису. Да, ответил он, вот и наша птичка удостоилась человеческих почестей. И эта мысль грела нам сердце.
Шерсть для фуфаек, которые на ночных дежурствах вязали взрослые женщины, доставала тетушка Канелло, женщина-загадка. Эта шерсть, конечно, была из старых поношенных свитеров, которые мы распарывали. Канелло по самоучителю выучила итальянский, вечерами она занималась, чтобы еще проворнее подслушивать разговоры итальянцев на телеграфе. За это при демократах ее представили к награде. Она и до сих пор разговаривает на каком-то псевдоитальянском языке.
Мадемуазель Саломея взяла кальсоны, и Канелло как-то бросила ей: ну да, у кого что болит. Кальсоны вышли огромные, она примерила их на брата Тасоса − те доставали ему до самых ушей. Ты все не угомонишься, куда они тебе такие гигантские, чего зря шерсть транжиришь! – отчитала ее сестра. Оставь ты этот мешок в промежности в покое, что они туда будут класть, бомбы?! Не вашего ума дело, настаивала мадемуазель Саломея. Я, может, и монархистка, но партизан уважаю. Ты их за кого считаешь? Они тебе что – гомункулы какие или низкорослые, как король Англии? (Она защищала местные интересы, но обидеть свое родное тоже никак не хотела.) Они высокие, как капитан Бессмертие! Хотя я уже тогда знала (с тех пор как немцы начали бросать их мертвые тела на площади), что партизаны в большинстве своем были малорослые и хилые-прехилые.
Тиритомбы совсем измучились от голода, но что мы тогда могли им предложить, мы и сами-то еле-еле держались тем, что приносил синьор Витторио, к тому же тетушка Андриана точно не приняла бы никакой помощи от предателей. Однажды три итальянца приволокли мадемуазель Саломею домой на руках. Мы все обомлели от ужаса, думали, что нас раскрыли. Однако нет. Саломея как обычно пошла вечером на прогулку (силы-то нам девать, конечно, некуда!): то была светская привычка, высшее общество Бастиона каждый вечер, и вот хоть пусть весь мир рухнет, выходило на центральную улицу на прогулку. Недавно я узнала, что этот обычай они сохранили и до сих пор. Голод голодом, а прогулка по расписанию! Выходили и девушки из низшего класса и всё воображали, будто бы за ними каждый вечер увивались ухажеры. Ну, в общем, ладно, Бог с ними. Мадемуазель Саломея ходила на прогулку, чтобы показать, что она принадлежит к высшему обществу, на своих высоких деревянных каблуках, вконец оголодавшая; ей стало дурно, голова закружилась от высоты, она подвернула лодыжку, лишилась чувств и рухнула прямо перед Карабинерией. Три итальянских пехотинца несли ее, тощую и
