Пёсья матерь - Павлос Матесис
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ей самой муж не разрешал выходить на сцену, только разве чтобы убраться. Мне нужна порядочная жена, говорил ей этот бедолага. И тогда она взялась за гардероб: чинила костюмы Тоски или чахоточной Маргариты, склеивала дворец Нерона, когда тот рвался во время переездов, и заботилась о своем муже, особенно когда тот играл в фустанелле[32]: она всегда крестила его перед представлением, чтобы какая-нибудь фифа не сглазила, и проверяла, надето ли на нем трико. Потому что однажды она проворонила этого развратника, и он вышел танцевать цамикос[33] без кальсон – по-видимому, хотел произвести впечатление на какую-то девицу в зале. Тогда он впервые получил от тетушки Андрианы взбучку. Но это было в первый и последний раз, больше она его не била. Ты скажешь, что он ей больше не давал повода. Ну да, больше без трусов на сцену он не выходил.
Они приехали в Бастион в октябре сорокового, незадолго до всем известного дня «Охи». В программе у них было только одно произведение – «Дочь сироты». Девчонке, играющей эту роль, должно было быть пять-шесть лет. Они устроили прослушивание: и все семьи, где были девочки, должны были отправить к ним свое чадо.
Все мамаши высшего общества, у которых были дочери, тотчас понеслись к портнихам готовить своих деток к прослушиванию. А мадемуазель Саломея как-то зашла к нам заказать рубец для своего жениха, увидала меня и говорит отцу: послушай, Диомидис, твоя дочь подходит на роль, пусть приходит, она и денег немного заработает.
Она сама отвела меня в кинотеатр «Олимп», и единогласным решением выбор пал на меня. За это до сих пор я обязана мадемуазель Саломее, именно она разглядела во мне талант. Они выбрали меня не потому, что я была дочерью мясника, не по знакомству, но потому, что разглядели во мне какую-то искорку, и тем самым открыли мне путь для будущей карьеры.
Я сыграла в пьесе, и мамаши высшего общества все так и взбесились, что их ненаглядных чад обставила дочь свежевальщика, когда они столько денег спустили на портних! Моя роль длилась две минуты, и даже там-то у меня не было слов, я играла маленькую девочку, и по сценарию ее овдовевшая мать побила ее и толкнула на свою сумасшедшую свекровь, а та – толкнула обратно, так что вообще до самого занавеса меня так и перекидывали туда-сюда по сцене как мячик.
В день премьеры двадцать шестого октября 1940 года я блистала на подмостках. Публика, все собравшиеся сливки общества, так и вздохнула с облегчением, когда увидела, что ребенку то и дело дают пощечины и только и делают, что швыряют по сцене как мешок с картошкой − такая была у меня роль. А так как тогда не играли понарошку, затрещины мне давали самые что ни на есть настоящие. Ох, тогда мне и впрямь небо с овчинку показалось! Меня бесконечно бросали из рук в руки, а одна из актрис была не очень-то сильной, так что я грохнулась на пол как арбуз, а пол был цементный. Но я даже ни разу не вскрикнула и не заплакала, потому что с того самого момента я полюбила славу. Мне даже заплатили три драхмы во время премьеры, наверное, это было, скорее, чтобы меня задобрить, как бы я не заартачилась и решила не играть на второй вечер. Но, конечно же, я играла и на следующий день, получила еще три драхмы и отнесла их матери. Вот так я вошла в мир театра.
Двадцать шестого числа была премьера, это был мой триумф, я играла дочь сироты, а двадцать восьмого началась война, ну все против меня! Саботаж! Замбакиса забрали в армию, и он умер, даже не успев попасть на фронт, − мул раздавил. Представления закончились, моя карьера приостановилась. Надо же было именно тогда народу сказать это чертово «нет» и положить конец моему успеху! Как бы там ни было, родина превыше всего, даже если эту родину и разглядеть сложно.
И к мадемуазель Саломее удача повернулась спиной с этим «нет» Метаксаса[34], будь проклята земля, в которой он лежит! Да-да, именно так, хоть я и монархистка. Ее жених ушел добровольцем на фронт. Жалкий несчастный человек, но все-таки какой-никакой да жених. Ни о какой любви там речи не было: это сватовство устроила тетушка Канелло, пятнадцатого августа в день, когда взорвали наш броненосец в битве при Элли. Свадьба была назначена на двадцать восьмое октября, сразу после представления. У тетушки Канелло эта страсть сватать появилась еще до замужества: она и меня до сих пор этим достает, но я не приемлю сватовства, и точка.
Как только этот женишок услышал в кофейне по радио об объявлении войны, тотчас бросился записываться добровольцем, и если уж говорить по существу – то он дезертировал с поля любви. Сбежал тайком, чтобы даже невеста его не увидела. Но больше всего он, конечно, боялся тетушки Канелло, как бы та его не поколотила или, еще чего хуже, не женила прямо на железнодорожной станции.
Очень скоро мадемуазель Саломея получила открытку с фронта, она так и светилась от гордости, когда показывала ее, я одолжила его родине, говорила она. Нашла чем гордиться, дура несчастная, сказала ей тетушка Канелло, я все пороги обила, чтобы его тебе с горем-пополам отыскать, а ты его одалживаешь, родина что, по-твоему, лучше тебя будет?
У мадемуазель Саломеи на прикроватной тумбочке стояла его фотография. Во время оккупации она украдкой то и дело посматривала на нее, и говорила: черт, кого же он мне напоминает, кого-то мой жених мне напоминает. Да и нам он тоже кого-то напоминал, но мы так и не могли понять, кого именно.
До тех пор, пока во время оккупации дочь тетушки Андрианы Марина не разрисовала фотографию карандашом, и чтобы досадить Саломее не пририсовала ее жениху усы. Тетушка Андриана увидела это и воскликнула: Боже правый! Схватила раскрашенную фотографию и отнесла тетушке Канелло. Та тоже
