Пёсья матерь - Павлос Матесис

ней дальше, но при Хунте она была еще жива и по-прежнему каждые три дня ходила на кладбище. В Афины Хрисафина не переехала. Потом я потеряла ее след. Много лет спустя меня спросила о ней мадемуазель Саломея, когда мы встретились в небольшом городке Сфира, округа Гревена, во время моего турне. Хотя она уже была не мадемуазель, а жена первого мясника в городе. Я так говорю «мое турне», как будто играла первые роли. Но в этот раз у меня хотя бы были слова, где-то полстраницы диалога. Актриса, которая изначально должна была играть эту роль, забеременела, и поэтому попросили меня. Меня взяли статисткой для экономии средств, но это все равно было большой удачей. Что я совсем, что ли, сумасшедшая упрямствовать да капризничать? Дело было летом, и всем соседям я сказала, что уезжаю в летний отпуск.

Мы давали представления в Гревене и ходили подворовывать в ближайший городок Сфира. Я там как-то пришла в кофейню и говорю владельцу: красивый у вас городок (какой уж городок, самая настоящая жопа мира, но мне всю жизнь приходилось подхалимничать, чтобы выжить, и я выжила), хозяину кофейни это очень даже польстило, что с ним разговаривает артистка из Афин, даже хотел угостить меня ванилью, но я вместо этого попросила его положить к себе в лед мою помаду: лето же как-никак, косметика приходила в совсем непотребный вид. Я всегда позволяла владельцам кофеен в деревнях пофлиртовать с собой, лишь бы помаду хранили.

И вот во время правительства Папагоса[30] и Пьюрифоя[31] в этом городке Сфира, где была эта самая кофейня, куда я залетела забрать помаду, однажды днем, вдруг, думаю, пойду поглазею на ближайшую мясную лавку! Лавки мясников мне кажутся очень романтичными местами − это у меня еще со времен оккупации осталось. С противоположной стороны улицы ко мне стали непристойно приставать какие-то мужики, но я про себя только подумала: черт с ними. Опоздаю немного, пусть себе пристают, набью себе цену в труппе. Я повернулась к ним спиной, со спины я всегда выглядела более эффектно. Да это же Рарау! – увидели мое имя на табличке под фотографией. А я стою и якобы очень увлеченно разглядываю говяжью печень. И тут вдруг слышу из лавки женский голос:

– Батюшки, Рубини, неужто ты? Рубини?

Это была мадемуазель Саломея. Я не видела ее с того самого дня еще со времен оккупации, когда мы собирали улиток у моста, а они проехали на своем драндулете в обнимку с кариатидой.

Она сидела за кассой, как Клеопатра на сфинксе, а сверху на стене висели фотографии королевской четы (уже бывшей, и уж оба они умерли, царство им небесное!), икона Иисуса, и рядом рекламка − пейзаж с Альпами и стадом мериносов.

Пышную и упитанную (наконец-то!) мадемуазель Саломею я узнала с первого взгляда. Мы обнимались, целовались, плакали, и она даже подарила мне одну окку фарша, а еще в два счета сбегала до кофейни, забрала мою помаду и положила в свой холодильник для мяса.

Тогда она рассказала мне, что случилось в Бастионе, когда поставили КПП. Это она сама украла козу и считала, что вся эта история с КПП произошла именно из-за этого. Что еще им было делать ради спасения? Вот они и подорвались в турне. Мадемуазель Саломея, однако, оставила труппу, как только они приехали в Сфиру, спустя восемь месяцев после премьеры. Ей сделал предложение мясник; соблазнил он меня своими окороками, призналась она, вот я и оставила искусство. И показала на подвешенные вокруг окорока.

У нее все было хорошо, хоть и замучил варикоз; ее мясник был золото, а не человек и относился к ней, как к богине, у них было двое детей, ой, я только-только и успела, золотце мое, мне ведь уже тридцать восемь стукнуло! Но в роддоме сказала, что тридцать четыре! Да, опасно, но я ведь даже во время оккупации скрывала свой возраст, а тут им возьми да расскажи, еще чего! Лучше сдохнуть во время родов. Но все прошло хорошо. В сорок лет у меня двое детей. Она мне все это рассказывала, одновременно взвешивая фарш усыпанными кольцами пальцами, − да, на самом деле, ее мясник относился к ней как к царице. Вечером они пришли ко мне на представление. Золотая моя, ты была рождена для подмостков, сказала она мне после спектакля, помнишь, я говорила тебе это еще до войны? Это я впервые вывела тебя на сцену тогда в Бастионе. Помнишь? А голод помнишь? Грешно признаться, но я иногда скучаю по тем временам. У меня тогда была осиная талия, помнишь меня?

Ты только послушай, Саломея скучает по голоду! Я спросила ее об остальной семье Тиритомба.

Вообще-то, фамилия у них была вовсе не Тиритомба. И не были они никакими артистами. Саломея по отцу была родом из Бастиона, их дом стоял напротив нашего, до войны она даже была помолвлена. Ее сестра, тетушка Андриана, вышла замуж за актера, хотя и была из очень хорошей семьи. Он был из Салоник, звали его Замбакис Каракапитсалас. Брак у них был по взаимной любви. Он держал бродячую труппу и сам тоже играл. Говорят, что раньше у него в труппе даже была медведица, но это до женитьбы на Андриане.

У этого Замбакиса были самые дорогие декорации и костюмы из всех бродячих трупп.

Какая-то оперная труппа с Сицилии разорилась в Салониках, и Замбакис, еще совсем юнец, смог выкупить у них весь сценический инвентарь, даром что оперный. Так и прославился. Он ставил «Сельскую местность» и «Фотинью, эпирскую красавицу» с одинаковыми декорациями, а вот в «Мадам Х» горничная выходила в народной накидке и нижней длинной шерстяной юбке, двухминутная роль, скажешь ты, ерунда какая! А героиня пьесы «Гренадская пастушка» появлялась в народном костюме герцогини Амалии, с ажурной перчаткой и зонтиком из пьесы «Дама с камелиями» (в этой постановке он изменил название на «Чахотка для моей душеньки»). Ну и делов-то? Изменил и изменил.

А потом он женился на тетушке Андриане, они были идеальной парой. Но он такой ревнивец, ни на секунду не оставлял ее одну и постоянно брал с собой в турне. К тому же он был тот еще бабник, прямо так ей и признался, если тебя рядом не будет, я налево быстро схожу. И они были очень счастливы вместе, потому что и тетушке Андриане не сиделось на месте, ей нравилось бывать в новых местах. Во время войны в Албании (ай-да мы,