Остров Немого - Гвидо Згардоли

тумане. Кроме недвижимого маяка, который с равнодушием наблюдал за всем, не обращая внимания на происходящее вокруг. Вечная точка опоры.

Эйнар стоял на краю обрыва и держал на руках радостную малышку с золотистыми волосами и белой кожей, цвета морской пены. Суннива. Его дочь. Завтра ей будет четыре.

Он держал ее так же крепко, как когда-то отец Эмиля на галерее маяка, словно ветер мог вырвать его из рук. Но никакой ветер, подумал Эйнар, не сможет отнять у него Сунниву. С тех пор как девочка родилась и он впервые взял ее на руки, вдохнув ее запах, будто охотничий пес, сомнения ушли: они с дочерью будут неразлучны, как отец и его маяк. Он станет для нее тем, кем Арне никогда не был для своих детей, – любящим и заботливым родителем. Он даст ей образование, потому что хочет, чтобы дочь смогла прочитать письмо и написать ответ. Эйнар мечтал, чтобы она обрела свой смысл жизни. И если он однажды станет как Арне – немощным стариком, который волочит свое тело, опираясь на трость и подбирая слюну, стекающую с левого уголка губ, то попросит оставить его и жить дальше – полной жизнью, в каком-нибудь другом месте. Он никогда не сделает ее узником своих надежд и ожиданий, а просто отпустит: «Лети!» И у нее непременно будут крылья, чтобы улететь. Нет, ветер, реющий над проливом, ни за что не вырвет маленькую Сунниву из его рук; он сам отпустит ее, когда придет время.

Арне наблюдал за ними, стоя у подножия маяка.

Старый крохотный дом, в котором родились и выросли Эйнар и его братья, расширили. В одной из стен прорубили дверь в пристроенную комнату – просторную, с небольшими окнами с видом на море. Эйнар построил ее для своей новой семьи, а Изелин по-хозяйски навела уют, позабытый на острове, истоптанном мужскими ногами. В доме появились шторы, цветы, настенные украшения и – главное – нежность женской улыбки.

Изелин пошла за Эйнаром-островитянином, завороженная идеей любви – не той юной и слепой, которой она жила долгое время, а твердо стоящей на земле, способной пустить корни, вырасти, принести плоды.

Она убедила себя остаться с этим юношей, потому что мечтала о семье – такой, какой у нее никогда не было, в которой она могла бы найти приют и утешение.

Изелин уже ощущала усталость и чувствовала, что пора остановиться, оглядеться и закончить свою гонку за пустотой.

В первые несколько месяцев она чувствовала себя по-настоящему счастливой. Новая жизнь завладела ее стремлениями и мыслями – ясными и чистыми, как весенние дни, когда сколько ни вглядывайся в даль – горизонта не увидишь. Рождение Суннивы она приняла как благословение: появление ребенка означало окончательный разрыв с прежней жизнью, исполненной нелепых ожиданий и пошлости. В этом смысле ее история имела нечто общее с прошлым ее ворчливого свекра.

Но скоро, слишком скоро что-то в ее настроении изменилось. Нетерпимая и раздражительная, она перестала улыбаться. Любовь не пустила корни, и семья не стала для нее утешением.

Она всё больше молчала, а если что-то говорила, то с таким насмешливым и надменным видом, что Эйнар невольно пугался. Изелин обвиняла его в невежестве, в том, что он не обучен чтению и письму, в том, что он не любит ее так, как она того заслуживает, в том, что он подчиняется воле отца – немощного старика. Этим последним обвинением она унижала всю семью. Чаще и чаще у Изелин случались внезапные вспышки гнева. Забыв об обязанностях матери и жены, она подолгу спала, часами наблюдала за морем или одержимо и как будто неосознанно расчесывала волосы. Любая работа казалась ей утомительной, бесполезной и бессмысленной.

– Мужчина должен держать жену на коротком поводке! – сказал однажды Арне сыну.

Но Эйнар не принимал отношений, построенных на силе. «Просто она иначе представляла себе жизнь на острове, – размышлял он. – Ничего. Со временем привыкнет».

Время шло, Суннива росла, но остров так и не стал домом для Изелин, напротив, с каждым днем он становился ей всё ненавистнее. Она отдалялась от семьи, а ее нетерпимость усиливалась.

Однажды у Изелин случился нервный срыв. Она так громко кричала, что Эмиль услышал ее с галереи маяка и перегнулся через перила – посмотреть, что случилось. Изелин ударила ребенка по шее, и Суннива принялась рыдать – скорее от страха, чем от боли. Эйнар ничего не сказал супруге, но это происшествие заставило его по-другому взглянуть на нее. И с того дня он стал опасаться, как бы она не навредила дочери.

Внезапно необъяснимое равнодушие Изелин сменилось пробудившимся интересом к миру. Эйнар заметил, что она часто смотрит на Эмиля – тому уже исполнилось девятнадцать. Даже невысокий рост и излишняя худоба не могли отнять у него красоты юности. Изелин смотрела на него, когда юноша по утрам выходил из дома с голым торсом, надевая по пути свободную рубашку. Он ловил ее взгляд и улыбался. Она наблюдала за ним, когда он полировал стекла фонаря и пот, стекавший по его мускулистым рукам, переливался на солнце. Она не отрывала от него глаз во время обеда и ужина и заботливо, украдкой подливала ему сок.

От Эйнара не ускользнуло новое увлечение жены. И всё же он молчал, хотя видел, что она с нескрываемым сладострастием разглядывает его брата и смеется, будто к ней вернулась давно утраченная радость. Изелин стала пренебрегать дочерью, и иногда казалось даже, что Суннива для нее – обуза.

А потом – так же внезапно – ее состояние вновь изменилось. Восторг уступил место тяжелому кризису, она осунулась и снова потеряла улыбку. Даже цвет лица стал темным, почти пепельным, а в глазах поселилась темнота.

Эмиль в конце концов не выдержал и дал ей отпор. Он не привык к подобным ситуациям, а потому в разговоре с братом, смущаясь и краснея, произнес:

– Я не прикасался к ней.

Эйнар схватил его за плечи, поднял голову брата и посмотрел ему в глаза.

– Я знаю, – прошептал он. – Я не сомневаюсь в моем брате. Но я не знаю, как ей помочь. Она страдает –