Глубокая печаль - Син Кёнсук

ли это или небо, было не различить. И в этом безнадежном положении – в той холодной ночной пустыне – пилота спасло воспоминание о детстве. Ты мне сама об этом рассказывала.

Не зная, куда двигаться дальше, пилот лег спать на песок головой в ту сторону, где, он предполагал, должна находиться его родина. Он лежал и ночь напролет вспоминал кваканье лягушек в болоте за домом, где он родился и вырос, голос матери, закат солнца, вспоминал и вспоминал, чтобы выжить.

Начиная засыпать, он думал, что в этот момент его домашние всем сердцем верят, что он жив. Только думая об этом, он выдержал.

Ынсо молчала.

– А в какой стороне Исырочжи отсюда? – пытался завести разговор Ван.

Молчание.

– Если я вот так лягу, моя голова направлена в сторону Исырочжи? Сейчас уже смутно помню, но, кажется, летними ночами Большая Медведица в Исырочжи располагалась прямо у изголовья.

Лежа на траве, Ван перевернулся на бок и посмотрел в сторону, где, по его мнению, находится его родная деревня Исырочжи. Потом потянул Ынсо к себе поближе и подложил свою руку ей под голову. Черные волосы Ынсо упали на руку Вана, и звездное небо тут же закружилось в глазах Ынсо.

– Отец, наверное, тоже там наверху.

Молчание.

Пытаясь унять щемящую тоску в душе, Ынсо дотронулась своей ладонью до лица Вана – лицо было холодным.

– Я ничего не чувствую. На что бы ни смотрел, ничто не впечатляет. Что бы ни говорил, кажется, что это не мои слова и не мои чувства, что я это уже где-то от кого-то слышал. Когда начинаю вспоминать, то вдруг ловлю себя на том, что это уже или видел по телевизору, или слышал во время выпивки. Я истощился из-за своего дурного отца, все силы на него потратил. И все же, если уж говорить о живых чувствах, то именно ты дала возможность мне их пережить. Хотя и в прошлом, но это было.

Молчание.

– Ты хотела, чтобы я ответил?

Молчание.

– Люблю ли я тебя? А я не знаю, любовь ли это или нет. Говорят, что у любви нет середины. Если это любовь, то это любовь. А если нет, то нет. И я согласен. Я слишком занят, слишком много работаю. Если ты считаешь любовью уделенное тебе время, то мне нечего сказать в оправдание. Если так, значит, у меня ничего не получилось. Потому что я не могу на это ответить даже за три-четыре часа, которые в моем распоряжении. То неожиданно надо ехать в командировку, то допоздна надо работать, то в любой момент появляются клиенты, которых тоже надо уважить. Я не жалуюсь на это, буду стараться до конца. Я на самом деле хочу преуспеть. И что поделаешь, если я не могу сейчас иначе?

Молчание.

– Я уже забыл, когда в последний раз видел такое небо.

Какая-то птица вспорхнула из зарослей травы и, шумно размахивая крыльями, пролетела над их головами.

– Я все забыл. Забыл, как выглядит Исырочжи. Забыл, что происходило там. Если бы я был на месте пилота в пустыне, даже не знал бы в какую сторону лечь головой, так как у меня не осталось ни одного воспоминания о родном селе. Я все забыл. Единственное, что помню, – там была ты. И в темной ночи мне помогали мысли о тебе. Да, именно так. Потому что для меня Исырочжи – это ты. Это все, что я могу тебе сказать.

Ынсо протянула руку и провела по лицу Вана – нащупала лоб, брови, нос, губы, подбородок: «Когда лицо этого мужчины становится таким скучным и безразличным, так сильно хочется вернуть то время, когда не было никакого желания еще раз его увидеть, – время без тоски по нему. А изменилось бы от этого его лицо? Наверняка оно осталось бы прежним. И что ж это такое зацепило мою душу в этом лице?»

– Мне не трудно сказать, что я люблю тебя, но…

Молчание.

– Извини, что я так сильно разочаровал тебя.

Рука Ынсо, бродившая по лицу Вана, упала без сил: «Он чем-то напоминает мою мать». И на место неизменных отношений к этому мужчине, на место страстного желания увидеть его где угодно, на место ностальгии о нем вдруг проникли мысли из различных страшных снов, которые вызвали горькое желание заплакать.

«Мама», – Ынсо почувствовала, как сжалась все в груди. Она подняла глаза к нависшим над нею звездам, закрыла глаза и снова открыла их. Хотя мать и была дома, Ынсо всегда казалось, что она куда-то может уйти. Даже слыша шаги матери во дворе, непонятно отчего, она чувствовала себя одиноко.

Вспомнилось детство. Как-то раз маленькая Ынсо проснулась на закате солнца от дневного сна. Это было тогда, когда мать вернулась после своего двухлетнего отсутствия и решила снова жить в их доме.

Солнце уже садилось, когда Ынсо открыла глаза, в комнате уже начало смеркаться, сквозь оконное стекло пробивались тускнеющие солнечные лучи. И тогда, в этом полумраке, Ынсо заплакала. Мать тогда поставила вариться рис, и комната постепенно наполнилась запахом чего-то жареного. Было слышно, как она набрала в кладовке ячмень и рассыпала его по двору, созывая куриц, а потом ходила то на кухню, то на родник.

Все эти признаки присутствия в доме матери показались тогда Ынсо коротким сном, который снится перед самым пробуждением. Когда же мать открыла дверь ее комнаты – на внезапный плач, – Ынсо бросила в нее свою подушку. На самом же деле ей так хотелось броситься в ее объятия!

Ван нащупал упавшую без сил руку Ынсо и снова положил себе на лицо.

«Млечный Путь».

Ван поцеловал Ынсо в глаза, в то время как она с грустью разглядывала звезды, разбрызганные, словно слезы.

«Вега»[12].

Ван скользнул губами по лбу Ынсо, закрывая глаза, она отметила:

«Лира».

Ван перешел к бровям, Ынсо быстро обняла его:

«Давай никогда не будем расставаться. Что бы ни случилось, давай советоваться друг с другом, – эти слова чуть было не сорвались с ее уст, но вместо слов она просунула руки под рубашку Вана и погладила его теплую спину. – Скорпион».

Ван уткнулся лицом в горячую грудь Ынсо и прошептал:

– Очнись.

«Почему эти звезды, эти драгоценные камни в таком прекрасном созвездии, назвали Скорпион? Не бросай меня. Я тоже хочу быть драгоценной для тебя. Давай всегда будем близки. Очень близки. Вот так, как сейчас. Все ближе и ближе. – Ынсо приподнялась и сильнее прильнула к Вану, смотря в небо. – Лебедь… Еще ближе, как трава! Как созвездие Лебедя на этом