Глубокая печаль - Син Кёнсук

тут, словно один на всем белом свете, я чувствую себя так, будто у меня нет ни рук, ни ног. Поэтому и страшно».

Ван прижал голову Ынсо к своей груди, и она глубже уткнулась в нее.

– Не бойся.

Молчание.

– Не бойся.

«Она что, плачет?» – он почувствовал, как намокло место, куда уткнулась Ынсо.

– А что плачешь-то?

Молчание.

– Ынсо?

«Я плачу, потому что не знаю, кто ты. Плачу, потому что не знаю, что мне делать рядом с тобой, когда ты вот так одиноко сидишь. Мы провели столько времени вместе, а что же мы делали? Не могу даже вспомнить, поэтому плачу. Почему ты так поступаешь? Почему до сего дня я так и не узнала, кто ты такой?»

Через какое-то время Ынсо подняла голову с груди Вана и посмотрела на небо: легкое прозрачное облако чуть прикрыло звезду. Ван достал сигарету и закурил. Летний ночной ветерок доносил до нее запах шиповника, но запах сигареты поглотил его.

Ынсо отодвинулась от Вана и, обхватив колени, посмотрела на небо: раннее лето, ночь, прозрачные облака все плывут и плывут, заслоняя звезду. Ынсо постаралась проследить путь одинокого облака.

«До каких же пор будет болеть душа?»

Когда облако исчезло, она оторвала свой взгляд от неба и перевела на Вана: «А куда смотрит он?» Но на что смотрит он, ей не узнать никогда. Даже сидя рядом с ней, Ван оставался один во всем мире.

Глядя на него, поняла, что ничего не понимает.

– Скажи что-нибудь…

На такую скромно отчаянную просьбу, Ван промычал:

– Угу… А что сказать? – и посмотрел на замолчавшую Ынсо.

Какое-то время они посидели, Ынсо попыталась вновь заговорить, но Ван опередил:

– Что?

Молчание.

– Что тебе рассказать?

Она сидела, обняв колени, и в ответ на этот вопрос, что же ей рассказать, Ынсо расхохоталась.

– А что ты смеешься?

– Ты любишь меня?

Молчание.

– Ну?

Молчание.

«А я люблю тебя, Ван. Твою непредсказуемость. Твою осторожность. Твою неуверенность. В моих глазах теперь нет ничего прекраснее тебя. Но это я не могу тебе сказать. Если я так скажу, ты еще больше удалишься от меня. Чтобы удержать тебя около себя, мне нужно говорить, что я тебя не люблю, а люблю Сэ, – это единственный способ удержать тебя около себя. Это не ново вовсе. Ты был таким еще в детстве. Только когда я была рядом с Сэ, ты был добр ко мне. Когда Сэ срывал две кукурузы, ты срывал три. Именно таким ты был всегда. Но это же было в детстве. Теперь мы другие».

– Ну, скажи! – не унималась Ынсо.

Молчание.

– До каких пор это будет продолжаться?

Молчание.

– Если ответишь – до каких пор, я больше ничего не буду спрашивать.

– Ынсо… – начал Ван и хотел притянуть ее к себе за плечи, но она оттолкнула его руку, а Ван как сидел, так и улегся на траву:

«Она права. Даже сейчас мне становится неприятно, когда я думаю: а что, если бы она стала женщиной Сэ? Но…»

«Ты и твоя тоска. А я? Куда я должна деться со своими чувствами?

Не знаю. Мне больше нельзя ничего говорить… Нельзя больше спрашивать, любишь ли ты меня… Когда я думаю о тебе, меня то пронизывает холод от страха, то начинает бросать в жар…

Забраться бы мне куда-нибудь на небо или зарыться в землю и исчезнуть… Только этого и хочется…

Хотя говорят, что можно было бы найти другой выход… Все так говорят… Если есть любовь, любящие души дополняют друг друга и им не скучно… Друг друга взращивать… Придавать друг другу желание жить…

Я сказала, что люблю тебя, ради всего этого… Но почему же ты все время отталкиваешь меня? Почему ты даже не даешь приблизиться к себе? Что я делаю не так?»

«Пусть будет так, Ынсо, но это еще не все. Даже если не брать во внимание Сэ, я всегда скучаю по тебе: и когда расцветают цветы, и когда отцветают. Каждый раз, когда думаю: ″Как же мне жить без тебя?″ – мне становится ужасно холодно».

«Любую проблему, большую или маленькую, можно решить. Но в нашей ситуации, судя по тому, что выхода не видно, начинает казаться, что ты все-таки не любишь меня. И в то же время я прекрасно помню, как ты, Ван, любил меня. А теперь ты приходишь и отрицаешь, что любил меня, слишком жестоко… Ну, скажи же, ты любишь меня?»

«Порой ты, Ынсо, кажешься мне тяжелой ношей, которую хочется скорее сбросить, потому что, когда позволяю тебе быть рядом, я держу рядом с собой нашу деревню Исырочжи. Когда смотрю на тебя, чувствую себя так, как будто сел в современный сверкающий чистотой лифт, а на ногах у меня запачканные коричневой глиной ботинки. Надо бы почистить их и натереть до блеска, а ты, Ынсо, не даешь сделать этого. И все же…»

«Неужели вина в том, что моя душа так стремится к тебе? Неужели я виновата в том, что призналась в любви? После этого чувствую, что ты как будто похоронил меня где-то подальше от себя. Как будто я стала пустым местом для тебя. И все равно, если не будет даже такого тебя, я не знаю, что случится со мной».

Ван не говорил ни слова. Он прекрасно понимал, что его молчание тревожит Ынсо, и все же продолжал молчать:

«А что надо говорить? Ты – это мое детство. Кто может жить без детства? Я такой, потому что ты есть на этом свете. Все время куда-то бегу сломя голову, кажется, что если еще пожить в таком темпе, то упаду, и тут в памяти возникает твое лицо, дарующее мне силы. Если это все рассказать тебе, разве ты сможешь понять меня?»

Душа ее кричала: «Ну, скажи же ему, хоть заикнись!» – но, видя равнодушие Вана, промолчала.

«Ну, скажи же, – опять вторила она. – Но вдруг Ван скажет, что и вправду не любит меня», – никак не решалась заговорить Ынсо, как вдруг Ван сказал:

– Неужели я тебя так сильно мучаю?

Молчание.

– Что тебя так мучает?

– А ты сходи в обувную лавку и спроси, продают ли они ботинки. А потом сходи в парикмахерскую и спроси, подстригают ли они?

– Что ты такое говоришь?!

Ынсо потухшим взглядом пыталась в темноте разглядеть темную башню Чхомсондэ – большого черного зверя: «Неужели ты не понимаешь, что без тебя все абсолютно пусто и бессмысленно, что у меня только одно желание: быть с тобой рядом?! Потому что, кроме твоих звонков и твоих приездов ко