Глубокая печаль - Син Кёнсук

Ван горько усмехнулся.

«Если бы только не было Сэ, то, возможно, мысли об этой женщине заполнили бы все мое существо, да с такой страстью, что я не смог бы больше ничего делать. Может быть, тогда все окружающие меня женщины не казались бы ею одной… Если бы только было возможно обратить мои чувства к ней, кто знает, может быть, я бросил бы все, и меня не постигла бы такая тоска!»

Ынсо дошла до Вана и встала рядом. По ее всегда бледным, но сейчас раскрасневшимся щекам было видно, что ей тяжело подниматься в гору. Казалось, Ван только что грустил об Ынсо, но, увидев ее рядом с собой, только и смог сухо произнести:

– Отдохнем немного и пойдем дальше.

Ынсо, о чем-то думая, вытерла пот и присела около Вана, который держал сигарету в руках. Ван впервые за столь долгие годы внимательно посмотрел на лицо Ынсо: четко очерченные брови, черные волосы, скрывающие длинную шею, узкие ноздри, порозовевшие щеки, узкие губы. Исчезло детское выражение, теперь перед ним предстала зрелая женщина. Это лицо, казалось, говорило ему: в этом мире есть нечто огромное и необъяснимое, до чего нельзя просто так дотронуться и через что нельзя просто так перешагнуть.

Но как-то само собой получилось, что скромное доверчивое лицо Ынсо сменилось непоколебимым уверенным лицом старшей коллеги по работе Пак Хёсон.

Если раньше Пак Хёсон только подолгу разглядывала Вана, то теперь, непонятно отчего, стала обращаться к нему не официально, а нежно называть на «вы» и все больше сближаться с ним, прекрасно зная, что у Вана есть Ынсо. И вот однажды Хёсон, живо улыбаясь, сказала:

– Ну зачем тебе она? Что она может дать тебе? Она не подходит тебе.

Но когда Ван ответил, что об Ынсо нельзя так просто говорить, Хёсон рассмеялась:

– Знаю! Но я хочу, чтобы ты знал, что и я тоже не такая женщина, о которой так просто можно говорить!

Ван сказал Ынсо, что надо передохнуть немного, но от чего-то – не прошло и трех минут – он потушил о землю сигарету и встал.

«Пак Хёсон. Да, она тоже из тех женщин, о которых нельзя говорить, не подумав».

Сегодня утром Вану позвонила Пак Хёсон. Это произошло уже после того, как Ван пригласил Ынсо поехать вместе с ним в Кёнчжу. Ван растерялся, не зная, как поступить. Было воскресенье, но пришлось ехать на работу, ведь ему никак нельзя было ослушаться приказа начальницы. Он позвонил Ынсо и оставил на автоответчике сообщение, что ситуация изменилась и он не может поехать с ней в Кёнчжу, и поехал к месту, назначенному Пак Хёсон. Но та… не приехала.

– Пойдем.

Молчание.

Ынсо бросила сердитый взгляд на Вана. На ее лбу даже не высохли капельки пота. Она хотела попросить посидеть еще чуть-чуть, но Ван уже развернулся к ней спиной. Ей надоело все время смотреть в его спину, она быстро вскочила и догнала спутника:

– Почему ты так себя ведешь? Что я тебе такого сделала?

– А что это ты так со мной разговариваешь?

– Как я с тобой говорю?

– Говоришь же: «Что я тебе такого сделала?»

– Потому что мне кажется, ты сердишься на что-то.

– Даже если я и рассердился, ты-то тут при чем?

– Тогда из-за кого ты сердишься? Кроме нас двоих, никого ведь больше нет.

Ван замедлил шаг и посмотрел на Ынсо. Слезы стали застилать глаза, и она быстро отвела от него взгляд: «Да, с тех пор как я начала взращивать этого человека в своей душе, я все время чувствую себя виноватой. Чем я рассердила тебя? В чем я виновата перед тобой? Раньше такого не было, но с тех пор, как моя душа стала стремиться к тебе, ты всегда поступал так, и мне невольно приходилось спрашивать об этом».

«Разве я сильно рассердился на эту женщину?» – подумал Ван и снова зашагал впереди.

Чем они выше поднимались в горы, тем насыщеннее становился запах леса и тем крупнее становились капли пота.

– Я еще ни разу не сердился на тебя, – наконец произнес Ван.

Молчание.

«Он всегда так. Даже когда пришла весна, он словно обиделся, что не расцвели камелии, так и не позвонил ни разу за всю весну. Наконец все-таки позвонил, но все время ворчит, жалуется, что он очень занят и нет времени на встречи. А теперь и вовсе заявил, что никогда не сердился на меня?!»

Ван одной рукой поправил на плече сумку с фотоаппаратом, а другой нащупал руку Ынсо и крепко сжал своей.

– Это правда, что я никогда не сердился на тебя. Даже если бы и рассердился, то рассердился бы на самого себя, – сказал Ван, но почувствовал, что его слова так и зависли в воздухе, и вдруг грустно улыбнулся.

«Что означают эти слова – он и не отпускает, и не подпускает меня к себе?»

«Хотя я и сказал правду и не обманул, что никогда не сердился на нее, но что же тогда отодвигает эту женщину на задний план моей жизни? Может, потому, что так мне удобнее? Может быть.

Потому что я уверен – она всегда ждет меня, что бы я ни сделал, когда бы ни пришел, она будет ждать.

Откуда же эти эгоистичные мысли? Когда она всего три-четыре часа не брала трубку, даже тогда мне уже казалось, что она не принадлежит мне, и тогда меня начинало терзать беспокойство: а вдруг она ушла к Сэ? У меня все валилось из рук…

И тогда я откладывал дела, находил время и приезжал к ней. – Ван посмотрел на Ынсо. – А вдруг и впрямь душа ее уже с Сэ? – Когда подобные мысли приходили ему на ум, он испытывал страшные мучения. – А сейчас, когда без сомнения видно, что она может принадлежать мне, как это ни парадоксально, я все же отодвигаю ее на задний план. Именно сейчас – в присутствии Ынсо, какая ерунда получается, все равно передо мной всплывает лицо Хёсон. Как же несовершенна душа, – подумал Ван и сконфузился. – Когда тебе кажется, что вот-вот достанешь и обретешь что-то необходимое, ты счастлив. Но как только обретаешь, даже с большим трудом, как вдруг теряешь интерес к этому».

Ван начал насвистывать какой-то романс. Ынсо посмотрела на него и открыто улыбнулась. Раньше, когда он насвистывал романсы, эти непринужденные звуки нравились ей, и, зная об этом, где бы Ван ни был, он непрестанно насвистывал что-то тихонько себе под нос.

Ван, пытаясь прогнать снова возникший перед ним образ Пак Хёсон, еще крепче сжал руку Ынсо: «Даже