Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Его встревожило то, что дочери предстояло предпринять такое трудное путешествие в одиночку, но останавливать ее было поздно: Туллия позаботилась о том, чтобы пуститься в путь к тому времени, как отец узнает о ее намерениях. Никогда не забуду, как ужаснулся Цицерон, когда она наконец прибыла к нам спустя месяц пути в сопровождении лишь одной служанки и одного пожилого раба.

— Моя дорогая девочка, не говори, что это вся твоя свита… Как твоя мать могла допустить такое?! — возмутился Цицерон. — Тебя могли ограбить по дороге или сделать что-нибудь похуже!

— Теперь уже не стоит беспокоиться об этом, отец, — возразила молодая женщина. — Я здесь, цела и невредима. И то, что я снова тебя вижу, затмевает все опасности и неудобства.

Путешествие показало силу духа, который горел в этом хрупком теле, и вскоре присутствие Туллии осветило наш дом. Комнаты, закрытые на зиму, начали мыть и переустраивать. Появились цветы, еда стала лучше, и даже юный Марк пытался вести себя пристойно в ее обществе. Но еще важнее улучшений в домашнем хозяйстве было то, что Цицерон воспрянул духом. Туллия была молодой женщиной, но обладала таким умом, что, родись она мужчиной, из нее вышел бы хороший защитник. Она читала стихи и философские трактаты и, более того, понимала их достаточно хорошо, чтобы отстаивать свои взгляды в спорах с отцом. Она не жаловалась на свои беды, а лишь отмахивалась от них.

«По-моему, таких, как она, земля еще не видывала», — писал Цицерон Аттику.

Чем больше он восхищался дочерью, тем больше гневался на Теренцию за то, как она обращалась с Туллией. Время от времени он бормотал:

— Что это за мать, которая позволяет своей дочери путешествовать на сотни миль без спутников? Или сидит сложа руки и обрекает ее на унижения от торговцев, чьи счета она не может оплатить?

Однажды вечером, когда мы ужинали, он напрямик спросил Туллию, чем, по ее мнению, можно объяснить поведение Теренции. Та ответила просто:

— Деньгами.

— Но это же нелепо! Деньги — это так унизительно!.. — воскликнул оратор.

— Она вбила себе в голову, что Цезарю понадобятся огромные средства для оплаты расходов на войну и единственный способ достать их — отнять собственность у его противников, а ты среди них главный.

— И поэтому она оставила тебя жить в нужде? Какой в этом смысл?

Туллия поколебалась, прежде чем ответить.

— Отец, последнее, чего я хочу, — это умножать твои тревоги, — сказала она наконец. — Поэтому до сего дня я ничего не говорила. Но теперь ты, похоже, окреп, и, думаю, тебе следует знать, почему я решила приехать и почему мать хотела меня остановить. Они с Филотимом расхищали твое имущество месяцами — может быть, даже годами. Не только доходы с твоих имений, но и твои дома. Некоторые ты теперь вряд ли узнаешь — они почти полностью обобраны.

Сперва Цицерон отнесся к ее словам с недоверием:

— Этого не может быть! Почему? Как она могла так поступить?!

— Могу лишь передать ее слова: «Из-за собственной глупости он может докатиться до разорения, но я не позволю увлечь с собой меня». — Помолчав, Туллия тихо добавила: — Если хочешь знать правду, я считаю, что она забирает обратно свое приданое.

Цицерон начал понимать, что происходит.

— Ты хочешь сказать, что она разводится со мной?

— Не думаю, что она решила все окончательно. Но полагаю, принимает меры предосторожности на тот случай, если дело дойдет до этого и ты больше не захочешь ее обеспечивать. — Туллия перегнулась через стол и схватила Цицерона за руку. — Постарайся не слишком сердиться на нее, отец. Деньги для нее означают лишь независимость. Она все еще сильно привязана к тебе, я знаю.

Цицерон, будучи не в силах совладать со своими чувствами, встал из-за стола и вышел в сад.

Из всех бед и предательств, постигших Цицерона в последние годы, это стало самым тяжелым. Оно венчало череду его неудач. Цицерон был растерян и подавлен; ему приходилось еще труднее оттого, что Туллия умоляла ничего не говорить до тех пор, пока он не встретится с Теренцией, иначе мать узнает, что это она обо всем рассказала. При этом такая встреча казалась делом далекого будущего. А потом, совершенно неожиданно, когда нам начала досаждать летняя жара, пришло письмо от Цезаря.

Диктатор Цезарь шлет привет императору Цицерону.

Я получил несколько посланий от твоего брата, который жалуется на твою нечестность по отношению ко мне и настаивает, что, если бы не твое влияние, он никогда не обратил бы против меня оружие. Я переслал эти письма Бальбу, чтобы он передал их тебе. Можешь сделать с ними все, что пожелаешь. Я помиловал твоего брата и его сына. Они могут жить где захотят. Но у меня нет желания возобновлять с ним отношения. Его поведение в отношении тебя подтверждает то предубеждение, которое начало у меня складываться против него еще в Галлии.

Я двигаюсь впереди своего войска и вернусь в Италию раньше, чем ожидалось, — в следующем месяце, высадившись в Таренте. Надеюсь, тогда нам удастся встретиться, чтобы раз и навсегда уладить дела, касающиеся твоего будущего.

Туллия очень взволновалась, прочитав то, что назвала «прекрасным письмом». Но ее отец втайне был озадачен. Он надеялся, что ему дозволят тихо, без шумихи вернуться в Рим, и с ужасом думал о будущей встрече с Цезарем. Диктатор, без сомнения, повел бы себя достаточно дружелюбно, но его приспешники были грубыми наглецами. Однако никакая вежливость не могла скрыть сути: Цицерону придется умолять завоевателя, ниспровергшего государственное устройство Рима, сохранить ему жизнь. Тем временем из Африки почти каждый день поступали сообщения о том, что Катон собирает огромное войско, намереваясь и дальше сражаться за республику.

Ради Туллии Цицерон принял жизнерадостный вид — и предался мучительным угрызениям совести, едва она отправилась в постель.

— Ты знаешь, что я всегда пытался идти по правильному пути, спрашивая самого себя, как история оценит мои поступки, — сказал он мне. — Что ж, в данном случае я могу не сомневаться в ее приговоре. История скажет, что Цицерона не было с Катоном, среди защитников правого