Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Кассия, но Цезарь неожиданно выбрал противоположный берег. Была глубокая ночь, и он находился слишком далеко от Кассия, чтобы до него можно было добраться. Даже Цицерона, которого нелегко было потрясти, встревожило это неосторожное признание, и он посоветовал своему ученику не повторять его больше нигде — уж точно не под его крышей, чтобы этого не услышали Гирций или Панса.

Наконец, я должен упомянуть четвертого посетителя — вероятно, самого неожиданного из всех. Это был Долабелла, заблудший муж Туллии. Та считала, что он сражается в Африке на стороне Цезаря против Катона и Сципиона, но в начале весны Авл Гирций получил донесение, что поход окончен и Цезарь только что одержал великую победу. Прервав свое обучение, Гирций поспешил в Рим, а несколько дней спустя, рано утром, гонец доставил Цицерону письмо: «Долабелла шлет привет своему дорогому тестю Цицерону. Имею честь сообщить, что Цезарь разбил врага и что Катон умер от собственной руки. Я прибыл в Рим этим утром, чтобы сделать доклад в сенате. Я остановился в своем доме, и мне сказали, что Туллия с тобой. Позволишь ли ты явиться в Тускул и повидаться с двумя людьми, которые для меня дороже всех на свете?»

— Одно потрясение, второе потрясение, третье потрясение, — заметил Цицерон. — Республика разбита, Катон мертв, а теперь мой зять просит дозволения повидать свою жену.

Он уныло уставился на окружающую местность и далекие холмы Рима — все было голубым в свете раннего весеннего утра — и добавил:

— Мир без Катона будет совсем другим.

Он послал раба за Туллией и, когда та пришла, показал ей письмо. Молодая женщина так часто рассказывала о жестоком обращении Долабеллы, что я, как и Цицерон, счел, что она откажется с ним повидаться. Но вместо этого Туллия сказала, что предоставляет решать это отцу и, как бы тот ни поступил, ее это не слишком волнует.

— Что ж, если ты и вправду так думаешь, я позволю ему приехать, — проговорил Цицерон. — Хотя бы ради возможности сказать, что́ я думаю о его обращении с тобой.

— Нет, отец! — быстро сказала Туллия. — Умоляю, не надо, пожалуйста! Он слишком горд, чтобы его распекать. Кроме того, винить следует только меня — еще до свадьбы все говорили мне о том, каков он.

Цицерон колебался, не зная, как поступить, но в конце концов желание узнать из первых рук, что случилось с Катоном, перевесило нежелание принимать у себя этого подонка, — между прочим, он вел себя так не только в семейной жизни, но и в государственных делах, ратуя, наподобие Катилины или Клодия, за списание всех долгов. Цицерон попросил меня немедленно отправиться в Рим с приглашением для Долабеллы. Перед самым отъездом Туллия отвела меня в сторону и спросила, не может ли она взять письмо своего мужа. Само собой, я отдал его, и только впоследствии обнаружил, что у нее не было ни единого письма Долабеллы, предназначенного лично ей, — поэтому она хотела сохранить послание на память.

К полудню я был уже в Риме — спустя полных пять лет после того, как в последний раз вступал в этот город. Будучи изгнанником, я в пылких мечтах рисовал себе широкие улицы, прекрасные храмы и портики, отделанные мрамором и золотом, полные хорошо одетых, образованных граждан. Вместо этого я нашел грязь, дым и изрытые колеями улицы — гораздо более узкие, чем они мне запомнились, обветшавшие здания и безруких, безногих, обезображенных ветеранов, просивших милостыню на форуме.

От здания сената все еще оставался лишь почерневший остов. Места перед храмами, где раньше проходили судебные разбирательства, были заброшены. Меня изумило повсеместное запустение. Когда позже, в том же году, провели перепись населения, оказалось, что в городе осталось меньше половины жителей по сравнению с тем, что было до гражданской войны.

Я думал, что найду Долабеллу на заседании сената, но, похоже, никто не знал, где проходят такие заседания и бывают ли они вообще в эти дни. В конце концов я отправился в дом на Палатинском холме, который указала мне Туллия, — там, по ее словам, она жила с мужем. Я нашел Долабеллу в обществе изысканно и дорого одетой женщины (впоследствии я узнал, что это была Метелла, дочь Клодия). Она вела себя как хозяйка дома, велела принести мне освежающий напиток и кресло, и я с первого взгляда понял, что семейная жизнь Туллии обречена.

Что касается Долабеллы, то он поразил меня тремя чертами: неистовой красотой лица, очевидной телесной силой и невысоким ростом. Цицерон как-то раз пошутил: «Кто прицепил моего зятя к этому мечу?» Этот карманный Адонис, к которому я давно питал величайшую неприязнь из-за его обращения с Туллией (хотя до этого не встречался с ним), прочитал приглашение Цицерона и объявил, что немедленно едет вместе со мной. Он сказал:

— Мой тесть пишет, что послание доставит его доверенный друг Тирон. Не тот ли это Тирон, который создал знаменитую скоропись? Тогда я очень рад познакомиться с тобой! Моя жена всегда очень тепло отзывалась о тебе — можно сказать, как о втором отце. Могу я пожать твою руку?

И таково было обаяние этого мошенника, что я почувствовал, как моя враждебность тут же начала таять.

Долабелла попросил Метелла послать за ним вдогонку рабов с его поклажей, а сам сел со мной в повозку, чтобы отправиться в Тускул. Почти всю дорогу он спал. Когда мы добрались до виллы, рабы уже собирались подавать ужин, и Цицерон велел приготовить еще одно место. Публий Корнелий направился прямиком к кушетке Туллии и положил голову ей на колени. Спустя некоторое время я заметил, что она начала гладить его волосы.

То был прекрасный весенний вечер, соловьи пересвистывались друг с другом, и несоответствие между этой чарующей обстановкой и ужасами, о которых рассказывал Долабелла, еще больше приводило нас в расстройство. Сперва была сама битва, у местечка под названием Тапс: Сципион руководил республиканским войском в семьдесят тысяч человек, находясь в союзе с нумидийским царем Юбой. Они пустили в ход слонов, пытаясь прорвать строй Цезаря, но град стрел и горящих снарядов из баллист заставил мерзких тварей в смятении повернуться и затоптать собственную пехоту. После этого случилось то же, что и при Фарсале: строй республиканцев сломали легионеры Цезаря с их беспрекословным повиновением приказам. Только на сей раз Цезарь распорядился не брать пленных: все десять тысяч сдавшихся были перебиты.

— А Катон? — спросил Цицерон.

— Катона не было на поле боя, он находился в трех днях пути оттуда, начальствуя над гарнизоном в Утике, — рассказал его