Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Сенат собирался на Марсовом поле, в здании, примыкавшем к театру Помпея: там созвали срочное заседание после того, как сгорело старое здание сената. Цезарь даже разрешил оставить на прежнем месте большую мраморную статую Помпея, и вид диктатора, председательствующего на возвышении с этой статуей за спиной, дал Цицерону надежду на будущее. Предмет обсуждения был следующим: дозволить ли вернуться в Рим бывшему консулу Марку Марцеллу, одному из самых непримиримых противников Цезаря, отправленному в изгнание после Фарсала и живущему на Лесбосе? Брат Марцелла Гай — магистрат, который утвердил мою манумиссию, — возглавлял тех, кто призывал к милосердию, и он как раз завершал свою речь, когда над головами сенаторов пронеслась словно бы ниоткуда появившаяся птица, вылетевшая затем за дверь. Тесть Цезаря, Луций Кальпурний Пизон, немедленно встал и объявил, что это знамение: боги говорят, что вот так же следует разрешить Марцеллу вернуться домой. Тут все сенаторы, включая Цицерона, встали, как один, и приблизились к диктатору, взывая к его милосердию. Гай Марцелл и Пизон даже упали на колени у его ног.

Цезарь знаком велел им вернуться на места и сказал:

— Человек, за которого вы просите, осыпа́л меня ужасными оскорблениями, как никто из живущих ныне. Однако меня тронули ваши мольбы, и знамения кажутся мне особенно благосклонными. Для меня нет нужды ставить свое достоинство превыше единодушного желания этого собрания: я прожил достаточно долго и по меркам природы, и по меркам славы. Поэтому пусть Марцелл вернется домой и мирно живет в городе своих выдающихся предков.

Последовали громкие рукоплескания, и некоторые сенаторы, сидевшие вокруг Цицерона, побудили его встать и выразить благодарность от лица всех присутствующих. Случившееся так подействовало на Цицерона, что он забыл о своей клятве никогда не выступать в незаконном сенате Цезаря и сделал то, о чем его просили, прославляя диктатора в лицо в самых невероятных выражениях:

— Самое победу ты, мне кажется, победил, возвратив ее плоды побежденным. Итак, по всей справедливости непобедим ты один[128].

Цицерону внезапно показалось вероятным, что Цезарь может править как «первый среди равных», а не как тиран. «Я, казалось мне, видел как бы образ оживающего государства»[129], — писал он Сульпицию.

В следующем месяце Цицерон молил о помиловании для еще одного изгнанника, Квинта Лигария — сенатора, почти столь же отвратительного Цезарю, как и Марцелл. И снова Цезарь выслушал его и проявил милость.

Но мечты о том, что это приведет к восстановлению республики, были беспочвенными. Несколько дней спустя диктатор в спешке покинул Рим, чтобы вернуться в Испанию и противостоять восстанию, поднятому сыновьями Помпея Великого — Гнеем и Секстом. Авл Гирций рассказал Цицерону, что Цезарь был в ярости. Многих мятежников он ранее помиловал с условием, что те не возьмутся больше за оружие, а теперь они посмеялись над его великодушием. Гирций предупредил, что больше не будет никаких милосердных деяний и примирительных жестов.

Цицерону настоятельно посоветовали ради собственного же блага держаться подальше от сената, не лезть на рожон и заниматься только философией, ибо «на сей раз это будет смертельная битва».

Туллия снова забеременела от Долабеллы, — как она мне сказала, это произошло во время пребывания ее мужа в Тускуле. Сперва она пришла в восторг от этого открытия, посчитав, что ее брак спасен, и Долабелла как будто тоже был счастлив. Но когда Туллия вернулась в Рим с Цицероном, чтобы присутствовать на триумфах Цезаря, и отправилась в дом, который делила с мужем, собираясь приятно удивить его, то обнаружила в своей кровати спящую Метеллу. Это было ужасным потрясением, и я до сего дня я чувствую глубокую вину за то, что не предупредил ее о виденном мной во время предыдущего посещения этого дома.

Туллия спросила моего совета; я предложил ей без промедления развестись с Долабеллой. Ребенок должен был появиться на свет через четыре месяца, и, если бы она во время родов была замужем, Долабелла, согласно закону, получал право забрать его, но при разводе все становилось куда сложнее. Долабелле пришлось бы через суд доказать свое отцовство, и тогда в распоряжении Туллии, по крайней мере, оказывался лучший из всех возможных защитников — ее отец. Она поговорила с Цицероном, и тот согласился: ребенок должен был стать его единственным внуком, и он не собирался смотреть, как малыша отбирают и вверяют заботам Долабеллы и дочери Клодия.

Поэтому в то утро, когда Долабелла должен был уехать вместе с Цезарем на испанскую войну, Туллия вместе с отцом отправилась в его дом и сообщила, что их брак прекращает существовать, но она желает сама заботиться о ребенке. Цицерон рассказал мне, как отнесся к этому Долабелла:

— Негодяй просто пожал плечами, пожелал ей удачи с ребенком и сказал, что, конечно, тот должен остаться с матерью. А потом оттащил меня в сторону и сообщил, что сейчас никоим образом не может возвратить ее приданое и надеется, что это не отразится на наших отношениях! Что тут скажешь? Вряд ли я позволю себе враждовать с одним из ближайших сподвижников Цезаря. К тому же я до сих пор не могу заставить себя окончательно возненавидеть его.

Цицерон мучился и винил себя за то, что довел дело до беды:

— Я должен был настоять на разводе в тот самый миг, когда услышал о его поведении. А теперь как ей быть? Брошенная мать, тридцатиоднолетняя, со слабым здоровьем и без приданого, едва ли может рассчитывать на удачный союз.

Если кто и должен сочетаться браком, мрачно осознал Цицерон, так это он сам, как бы мало ему этого ни хотелось. Ему нравилось новое холостяцкое существование, он предпочитал жить со своими книгами, а не с женой. Теперь ему было шестьдесят, и, хотя он все еще выглядел достойно, плотские желания, даже в юности не сильно снедавшие его, стали угасать. По правде говоря, он ухаживал за женщинами тем больше, чем старше становился. Ему нравились пирушки в обществе юных особ — однажды он даже возлежал за одним столом с любовницей Марка Антония, актрисой Волумнией Киферидой, выступавшей обнаженной, — чего в прошлом сам ни за что бы не одобрил. Но он ограничивался тем, что бормотал любезности за трапезой и порой отправлял наутро с гонцом любовное стихотворение.

К несчастью, ему необходимо было жениться, чтобы раздобыть деньги. Теренция втайне забрала свое приданое, нанеся удар по его состоянию, и к тому же Цицерон знал, что Долабелла никогда не возместит ему приданого Туллии. Хотя у Цицерона было много домов — в том числе два