Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

Туллией весь следующий год, не считая редких поездок в Рим. Впоследствии он считал этот промежуток времени самым приятным в своей жизни — и самым плодотворным, ибо он выполнил обещание, данное Цезарю, и занимался только сочинительством. Силы его больше не растрачивались на суды и государственные дела, направлялись лишь на сочинительство, и их оказалось так много, что за один год он написал столько книг по философии и риторике, заканчивая одну и тут же начиная другую, сколько большинство ученых создают за целую жизнь. Он задался целью составить краткое изложение греческой философии.

Цицерон творил необычайно быстро. Обычно он поднимался с рассветом и отправлялся прямиком в библиотеку, где сверялся с нужными ему сочинениями и набрасывал заметки — он обладал ужасным почерком, и я был одним из немногих, кто разбирал его, — а через час-другой я присоединялся к нему в Лицее, где он прогуливался и диктовал мне. Часто он доверял мне поиск цитат или даже написание целого отрывка в соответствии с его замыслом. Обычно он не трудился проверять такие места, поскольку я научился превосходно подражать его слогу.

Первая работа, завершенная им в тот год, была историей ораторского искусства, которую он назвал «Брут», в честь Марка Юния Брута, и посвятил ему же. Цицерон не видел своего юного друга с тех пор, как их палатки стояли бок о бок в военном лагере близ Диррахия. Уже один выбор предмета был вызывающим — ораторское искусство теперь мало ценилось в стране, где выборы, сенат и суды зависели от диктатора. «Что же касается меня, то мне горько, что на дорогу жизни вышел я слишком поздно и что ночь республики наступила прежде, чем успел я завершить свой путь. Но еще более горько мне глядеть на тебя, мой Брут, ибо твою юность, словно шествовавшую на победной колеснице среди народных рукоплесканий, разом и с разбегу сокрушила несчастная судьба нашей республики»[125].

«Несчастная судьба»… Я был удивлен, что Цицерон рискнул обнародовать такие места, тем более что Брут теперь стал большим человеком при Цезаре. Помиловав молодого человека после Фарсала, диктатор недавно назначил его наместником Ближней Галлии, хотя Брут никогда не был даже претором, не говоря уже о консульстве. Говорили, что Брут — сын старой любовницы Цезаря, Сервилии, и это назначение совершено в знак одолжения ей, но Цицерон отметал подобные домыслы:

— Цезарь ничего не делает под влиянием чувств. Без сомнения, он дал Бруту должность отчасти потому, что он одарен, но главным образом потому, что Брут — племянник Катона, и для Цезаря это хороший способ посеять рознь среди своих врагов.

Брут унаследовал от дяди не только возвышенные устремления, но также упрямство и непреклонность, и ему не понравился труд, названный в его честь, как и следующий трактат, «Оратор», написанный Цицероном вскоре после первого и также посвященный племяннику Катона. Брут прислал из Галлии письмо, в котором говорилось, что для своего времени разговорный стиль Цицерона был прекрасен, но для хорошего вкуса и для современности — слишком напыщен, что трактат полон ловких приемов, шуток и разноголосицы, теперь же требуется сухая, бесстрастная искренность. По-моему, Брут проявил всегдашнее самомнение, осмелившись поучать величайшего оратора своего времени и указывать ему, как надо выступать публично, но Цицерон всегда уважал Брута за честность и не стал оскорбляться.

Это были удивительно счастливые, я бы сказал — едва ли не беззаботные дни. Дом старого Лукулла, находившийся по соседству и долгое время пустовавший, был продан, и новым его обитателем оказался Авл Гирций, ничем не запятнавший себя молодой помощник Цезаря, с которым я встречался в Галлии много лет тому назад. Теперь он стал претором, хотя судебные заседания случались настолько редко, что он по большей части оставался дома, где жил вместе со старшей сестрой.

Однажды утром Гирций заглянул к нам и пригласил Цицерона на обед. Он был известным гурманом и располнел на деликатесах вроде лебедей и павлинов. Он еще не достиг сорокалетнего возраста, как почти все в ближайшем окружении Цезаря, вел себя безупречно и обладал изысканным вкусом по части изящной словесности. Говорили, будто Гирций сочинил многие «Записки» Цезаря, которые Цицерон всячески восхвалял в «Бруте» («В них есть нагая простота и прелесть, ибо они, как одежды, лишены всяких ораторских прикрас»[126], — диктовал он мне, а потом добавил, уже не для занесения на папирус: «И так же невыразительны, как человечки, нарисованные на песке ребенком»). Цицерон не видел причин отвергать гостеприимство Гирция и тем же вечером явился к нему в гости вместе с дочерью. Так началась их поразительная сельская дружба. Часто они приглашали меня присоединиться к ним.

Однажды Цицерон спросил, можно ли как-нибудь вознаградить Гирция за великолепные обеды, которыми он, Цицерон, наслаждается, и тот ответил, что можно: Цезарь настаивает, чтобы он, Авл Гирций, изучал философию и риторику, если представится случай, «у ног мастера», и он был бы не против получить наставления. Цицерон согласился и начал давать ему уроки красноречия, схожие с теми, какие он сам брал в юности у Аполлония Молона. Занятия проходили в Академии рядом с водяными часами, где Цицерон учил запоминать речь, дышать, беречь голос, делать руками движения, помогающие донести мысль до слушателей. Гирций похвалился новоприобретенными умениями перед своим другом Гаем Вибием Пансой, еще одним молодым центурионом, служившим с Цезарем в Галлии, — в конце года ему предстояло стать наместником Ближней Галлии вместо Брута. В том году Панса тоже стал постоянно навещать Цицерона и учился говорить на публике.

Третьим учеником в этой непубличной школе стал Кассий Лонгин, закаленный в битвах боец, уцелевший после похода Красса в Парфию, и бывший правитель Сирии, которого Цицерон видел в последний раз на военном совете, созванном на Керкире. Как и Брут, на чьей сестре Кассий был женат, он сдался Цезарю и был помилован, а теперь нетерпеливо ожидал повышения. Я всегда считал, что он — тяжелый собеседник, неразговорчивый и честолюбивый, и Цицерону тоже не слишком нравился его образ жизни: Кассий Лонгин был крайним эпикурейцем — проявлял невероятную разборчивость в еде, не прикасался к вину и изнурял себя физическими упражнениями. Однажды он признался Цицерону, что величайшим несчастьем в его жизни стало согласие принять помилование от Цезаря. Это с самого начала глодало его душу, и спустя шесть месяцев после того, как Лонгин сдался, он попытался убить Цезаря, когда диктатор возвращался из Египта после смерти Помпея. Он бы преуспел, если бы тот причалил на ночь к тому же берегу реки Кидн, что и триремы