Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

происходящим, белый от потрясения, а молодой Квинт ухмылялся и кивал. Мне же очень хотелось уйти, но я не мог: неведомая сила приковала меня к месту. Постепенно Квинт пришел в такую ярость, что к концу своей речи задыхался. Его грудь вздымалась, будто он поднимал тяжелый груз.

— Ты предал дело сената, не посоветовавшись со мной и не учитывая моих интересов, — это твой последний по времени себялюбивый поступок, — закончил он. — В отличие от тебя, я не позволял себе быть восхитительно двусмысленным и сражался при Фарсале. Теперь я меченый. У меня нет выбора: надо найти Цезаря, где бы он ни был, и молить его о прощении. И поверь, когда я его увижу, то найду что рассказать о тебе.

С этими словами Квинт вышел из комнаты, его сын поспешил за ним. После недолгих колебаний ушел и юный Марк. Цицерон продолжал сидеть неподвижно в пугающей тишине. В конце концов я спросил, не принести ли ему что-нибудь, а когда он не ответил, мне подумалось: уж не хватил ли его удар? Потом я услышал шаги — это возвращался Марк. Он опустился на колени рядом с креслом:

— Я попрощался с ними, отец. Я останусь с тобой.

В кои-то веки лишившись дара речи, Цицерон схватил его за руку, и я удалился, чтобы они могли поговорить.

Позже Цицерон отправился в постель и следующие несколько дней оставался в своей комнате. Он отказывался повидаться с доктором:

— Мое сердце разбито, и ни один греческий знахарь не может его исцелить.

Свою дверь он теперь держал на запоре.

Я надеялся, что Квинт вернется и их отношения наладятся, но тот, как видно, говорил всерьез и покинул город. Когда Курий вернулся из деловой поездки, я как можно сдержаннее объяснил, что случилось. Мы трое — я, он и Марк — пришли к выводу, что нам лучше нанять судно и отплыть обратно в Италию, пока стоит благоприятная погода. Итак, мы пришли к чудовищному парадоксу: Цицерону будет безопаснее в стране, подвластной Цезарю, чем в Греции, где шайки вооруженных сторонников сената рвутся покончить с теми, кого считают предателями.

Как только Цицерон воспрял духом настолько, что стал задумываться над будущим, он одобрил этот замысел:

— Я предпочел бы умереть в Италии, а не здесь.

Когда подул хороший юго-восточный ветер, мы сели на корабль. Плавание прошло спокойно, и после четырех дней, проведенных в море, мы увидели на горизонте огромный маяк Брундизия. Это было благословенное зрелище. Цицерон провел вдали от родины полтора года, я — больше трех лет.

Боясь ожидавшего его приема, Цицерон остался в своей каюте под палубой, а мы с Марком сошли на берег, чтобы найти жилье. Для первой ночи мы не смогли отыскать ничего лучшего, чем шумная гостиница рядом с портом. Мы решили, что для Цицерона безопаснее сойти на берег в сумерках, в обычной тоге, взятой им у Марка, а не в собственной, с пурпурной сенаторской каймой. Дело осложнялось присутствием шести ликторов, напоминавших хор в трагедии: нелепо, но не располагавший никакой властью Цицерон все еще обладал империем как наместник Киликии. Он по-прежнему выступал против того, чтобы нарушить закон и отослать своих спутников прочь, да они и не оставили бы его, не получив оплаты. Поэтому ликторам пришлось спрятать лица в складках ткани. Для них тоже были сняты комнаты.

Цицерон счел все это настолько унизительным, что после бессонной ночи решил объявить о своем присутствии самому верховному представителю Цезаря в городе и принять любую участь, на которую его обрекут. Он велел мне поискать среди его писем послание от Долабеллы, обещавшего ему безопасность («Все, что тебе, применительно к твоему достоинству, ни потребуется испросить у императора, тебе, при доброте Цезаря, будет легче всего лично у него испросить»). Отправившись к военному начальнику, я взял письмо с собой.

Новым властителем этой области оказался Публий Ватиний, известный всем как самый уродливый человек в Риме и старый противник Цицерона. Именно Ватиний, будучи трибуном, первым предложил закон, дававший Цезарю обе Галлии и войско на пять лет. Он сражался вместе со своим вождем при Диррахии и вернулся, чтобы принять под начало всю Южную Италию. К счастью для Цицерона, он помирился с Ватинием несколько лет назад, когда по просьбе Цезаря защищал его от обвинения во взяточничестве. Как только Ватиний услышал о моем появлении, меня сразу же провели к нему, и он приветствовал меня самым дружеским образом.

Всеблагие боги, он и вправду был уродлив! Косоглазый, с золотушными наростами цвета родимых пятен на лице и шее… Но разве имело значение, как он выглядел? Едва взглянув на письмо Долабеллы, он заверил меня, что для него большая честь приветствовать вернувшегося в Италию Цицерона, что он будет защищать его достоинство, как, без сомнения, этого пожелал бы Цезарь, и постарается найти для него подобающее жилище в ожидании распоряжений из Рима.

Последние слова прозвучали зловеще.

— Могу я спросить, кто даст эти распоряжения? — осторожно полюбопытствовал я.

— Вообще-то… Это хороший вопрос. Мы все еще налаживаем управление. Сенат назначил Цезаря диктатором на год — наш сенат, хочу я сказать, — добавил Ватиний, подмигнув, — но Цезарь все еще гонится за своим бывшим главноначальствующим, поэтому в его отсутствие власть принадлежит начальнику конницы.

— И кто этот начальник?

— Марк Антоний.

Я совсем пал духом.

В тот же день Ватиний послал отряд легионеров, и, сопровождаемые ими, мы перебрались в дом посреди тихого квартала, переправив туда всю поклажу. Цицерона всю дорогу несли в закрытых носилках, чтобы его присутствие оставалось тайной.

Нас поселили в маленькой вилле — старой, с толстыми стенами и крошечными окнами. Снаружи поставили караул. Сперва Цицерон чувствовал одно лишь облегчение оттого, что он снова в Италии, и лишь понемногу начал понимать, что на самом деле находится под стражей. Нет, ему не препятствовали покидать виллу — он сам не решался соваться за ворота, и поэтому мы так и не узнали, какие приказы получили охранники. Ватиний пришел проверить, как устроился знаменитый оратор, и намекнул, что для него будет опасно покидать дом, хуже того, тем самым он проявит неуважение к гостеприимству Цезаря. Впервые мы изведали жизнь при диктатуре: больше не существовало свобод, судей, судов. Все решала прихоть правителя.

Цицерон написал Марку Антонию, прося дозволения вернуться в Рим, но сделал это без особой надежды. Они с Антонием всегда были вежливы друг с другом, однако их разделяла давнишняя неприязнь: отчим Антония, Публий Лентул Сура, был одним из пяти участников заговора Катилины, казненных Цицероном. Неудивительно,