Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

заполнили маленькие рыбачьи деревушки и пытались спастись от солдат, крича, что те гонятся за ними.

Цицерон попытался утешить себя и остальных, говоря, что все войны состоят из слухов, которые часто оказываются ложными, и что, может быть, эти призраки — всего лишь беглецы или те, кто уцелел после мелкой стычки, а не крупной битвы. Но думаю, в глубине души он знал, что боги войны оказались на стороне Цезаря. Полагаю, он с самого начала предвидел это и именно поэтому не пошел с Помпеем.

Подтверждение пришло на следующий вечер, когда Цицерон получил срочный вызов к Катону. Я пошел с ним. Там витал жуткий дух паники и отчаяния. Письмоводители уже жгли в саду переписку и счетные книги, чтобы не дать им попасть в руки врага, а внутри дома мы нашли Катона, Варрона, Копония и других сенаторов из числа наиболее видных: они мрачно сидели вокруг бородатого, грязного человека с многочисленными порезами на лице. То был некогда гордый Тит Лабиен, начальник конницы Помпея, человек, перебивший пленных. Он был еле жив после безостановочной десятидневной скачки через горы вместе с несколькими своими людьми. Иногда он терял нить повествования и впадал в забытье, или задремывал, или повторял одно и то же, а временами полностью утрачивал самообладание, поэтому мои записи о нем выглядят бессвязными. Лучше сразу рассказать о том, что именно мы узнали о случившемся.

Битва, которая в ту пору не имела названия, а впоследствии стала известна как сражение при Фарсале, ни за что не должна была быть проиграна, если верить Лабиену. Он с горечью говорил о том, как Помпей руководил боем куда менее искусно, чем Цезарь (впрочем, остальные участники сражения, чьи рассказы мы услышали позднее, частично возлагали вину за поражение на самого Лабиена). Помпей удобнее расположился на местности, у него было больше войск — если говорить о конниках, то и вовсе в семь раз, — и он мог выбирать время для сражения. И все равно колебался, не решаясь вступить в бой. Только после того, как некоторые из начальников, особенно Агенобарб, открыто обвинили его в трусости, он выстроил свои силы для битвы.

— И тогда я увидел, что он делает это нехотя, — сказал Лабиен. — Несмотря на все, что он нам говорил, Помпей никогда не чувствовал уверенности в том, что сможет победить Цезаря.

И вот две рати оказались одна напротив другой на разных концах широкой равнины, и враг, которому наконец-то представилась возможность ринуться на наше воинство, сделал это.

Цезарь, очевидно, с самого начала знал, что конница — самое слабое его место, и проявил хитроумие, разместив около двух тысяч лучших своих пехотинцев позади нее. Всадники Лабиена прорвали строй противника, погнались за убегавшими, пытаясь окружить войско Цезаря, — и внезапно очутились лицом к лицу со строем наступавших легионеров. Натиск конников разбился о щиты и дротики свирепых, несгибаемых ветеранов, и они галопом покинули поле, несмотря на все старания Лабиена собрать их. Пока он рассказывал, я думал о Марке, уверенный, что этот безрассудный юноша не был среди бежавших. Когда мы лишились конницы, люди Цезаря напали на оставшихся без защиты лучников и уничтожили их. Затем началась резня: впавшие в смятение пехотинцы Помпея не могли сравниться с вышколенными, закаленными солдатами Цезаря.

— Сколько человек мы потеряли? — спросил Катон.

— Не могу сказать… Тысячи, — развел руками рассказчик.

— И где в это время был Помпей?

— Когда он увидел, что делается, его будто хватил удар. Он едва мог говорить, не то что отдавать приказы. Потом покинул поле боя вместе со своими телохранителями и вернулся в лагерь. После этого я его не видел.

Лабиен закрыл лицо руками, и нам пришлось ждать, пока он не успокоится. Оправившись, он продолжил:

— Мне сказали, что он лежал в палатке до тех пор, пока воины Цезаря не прорвали оборону, а потом ускакал с горсткой своих людей. В последний раз его видели, когда он ехал на север, к Лариссе.

— А Цезарь? — спросил Варрон.

— Никто не знает. Одни говорят, что он с небольшим отрядом пустился в погоню за Помпеем, другие — что он идет сюда со всем войском.

— Идет сюда?

Зная, что Цезарь делает долгие суточные переходы и заставляет своих солдат двигаться быстро, Катон предложил немедленно покинуть Диррахий. Он был очень спокоен и, к удивлению Цицерона, поведал, что они с Помпеем обсуждали именно такой поворот событий, решив, что в случае поражения все выжившие руководители сенатской партии попытаются достичь Керкиры: поскольку это остров, его можно окружить флотом и защищать с моря.

К тому времени слухи о поражении Помпея уже разнеслись по гарнизону, и совещание было прервано донесениями о том, что солдаты не подчиняются приказам и начинаются грабежи. Было решено, что на следующий день войско погрузится на корабли.

Прежде чем мы отправились к себе, Цицерон положил руку на плечо Лабиена и спросил, знает ли он, что случилось с Марком и Квинтом. Лабиен поднял голову и посмотрел на Цицерона так, будто вопрос сам по себе говорил о его безумии. Истребление тысяч людей застилало как дымом его широко раскрытые, налитые кровью глаза. Он пробормотал:

— Откуда мне знать? Могу сказать одно — мертвыми я их не видел.

А потом, когда Цицерон повернулся, чтобы уйти, Лабиен добавил:

— Ты был прав: нам следовало вернуться в Рим.

XI

Итак, пророчество родосского гребца сбылось, и на следующий день мы бежали из Диррахия.

Хлебные амбары были разграблены, и я помню, как драгоценное зерно, разбросанное по улицам, похрустывало под нашими подошвами. Ликторам пришлось расчищать проход для Цицерона, нанося удары своими прутьями, чтобы тот прошел через охваченную смятением толпу. Но когда мы добрались до причала, обнаружилось, что по нему пройти еще труднее, чем по улицам. Похоже, капитана любого годного для плавания суденышка осаждали предложениями каких угодно денег, лишь бы тот переправил людей в безопасное место. Я видел душераздирающие сцены: семьи со своими пожитками, — тем, что могли унести, вплоть до собак и попугаев, — пытавшиеся силой пробиться на суда; матрон, сдергивавших с пальцев кольца и предлагавших драгоценнейшие семейные вещи за место на скромной гребной лодке; белый, похожий на куклу труп младенца, утонувшего, когда объятая смятением мать уронила его со сходней.

Гавань была так забита судами, что лишь через несколько часов ялик забрал нас и перевез на военный корабль. К тому времени уже начало темнеть. Большая родосская квинквирема ушла: Родос, как и предсказал Цицерон, отступился от сената. Катон взошел на борт, за