Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

и горящие метательные снаряды. По ночам вдоль укрепленных линий крались кучки солдат, совершавших набеги на вражеские траншеи и перерезавших глотки нашим противникам. Когда стихал ветер, мы слышали, как те разговаривают. Часто они выкрикивали обращенные к нам оскорбления, а наши люди вопили в ответ. Я помню неутихающее чувство напряжения. Это начало изматывать всех.

Цицерон свалился с кровавым поносом и проводил много времени в своей палатке, читая и сочиняя письма. Правда, «палатка» — не совсем верное слово. Цицерон и видные сенаторы будто соперничали друг с другом в том, кто сумеет устроиться с наибольшей роскошью. Внутри их временного жилья имелись ковры, кушетки, столы, статуи и столовое серебро, привезенные на кораблях из Италии, а снаружи — стены из дерна и беседки из листьев. Они приглашали друг друга на обеды и вместе принимали ванны, словно по-прежнему были на Палатине. Цицерон особенно сблизился с Брутом, племянником Катона, жившим в соседней палатке, — его редко видели без книги по философии в руке. Они разговаривали часами, засиживаясь до поздней ночи. Цицерон ценил Брута за благородство и ученость, но его беспокоило, что голова молодого человека переполнена философией и он не может найти ей повседневного применения. «Иногда я боюсь, что он чрезмерно образован и у него ум зашел за разум», — поделился он со мной своими опасениями.

Одной из особенностей окопной войны было то, что человек мог установить с врагом почти что дружеские отношения. Обычные солдаты время от времени встречались на ничейной земле, чтобы поболтать или поиграть в азартные игры, хотя наши центурионы жестоко карали такое братание. Кроме того, с одной стороны на другую перебрасывались письма. Цицерон получил по морю несколько посланий от Руфа, пребывавшего в Риме, и даже одно от Долабеллы, который стоял с Цезарем меньше чем в пяти милях от нас и послал гонца под флагом перемирия. «Если ты здравствуешь, радуюсь, — писал Долабелла тестю. — И сам я здравствую, и Туллия наша вполне здравствует; Теренция чувствовала себя не так хорошо, но я наверно знаю, что она уже выздоровела. В остальном у тебя все благополучно. Ты замечаешь, что Помпей вытеснен из Италии, для него потеряны и Ближняя и Дальняя Испании, наконец, сам он осажден; не знаю, случалось ли это когда-нибудь с кем-либо из наших императоров. Прошу тебя об одном: если он теперь избегнет этой опасности и удалится на корабли, ты заботься о своих делах и будь наконец другом лучше себе самому, чем кому бы то ни было. Мой любезнейший Цицерон, если Помпей, вытесненный также из этих мест, возможно, будет принужден снова стремиться в другие области, пожалуйста, удались либо в Афины, либо в какой-нибудь мирный город. Все, что тебе, применительно к твоему достоинству, ни потребуется испросить у императора, тебе, при доброте Цезаря, будет легче всего лично у него испросить. Твоей же обязанностью, при твоей честности и доброте, будет позаботиться, чтобы тот письмоносец, которого я послал к тебе, мог возвратиться ко мне и доставил мне ответное письмо от тебя»[114].

Грудь Цицерона распирали противоречивые чувства, порожденные этим необычайным посланием, — ликование оттого, что с Туллией все хорошо, гнев на дерзкого зятя, великое облегчение по тому случаю, что Цезарь все еще готов проявить к нему милосердие, страх, что письмо попадет в руки какого-нибудь одержимого вроде Агенобарба, который сможет воспользоваться им, чтобы выдвинуть против Цицерона обвинение в предательстве…

Он нацарапал несколько осторожных слов, сказав, что здоров и будет, как прежде, поддерживать дело сената, а потом проводил гонца до края наших укреплений.

Когда жара начала усиливаться, жизнь стала менее приятной. Цезарь был мастером по части запруживания ручьев и отвода воды — именно так он успешно доводил до конца осады во Франции и Испании, а теперь применил этот прием против нас. Он господствовал над реками и ручьями, текшими с гор, и его военные строители перегородили их дамбами. Трава в нашем лагере побурела; теперь воду доставляли морем в тысячах амфор и выдавали в строго отмеренных количествах, а ежедневные ванны сенаторов были запрещены указом Помпея. Что еще важнее, лошади начали болеть от недостатка воды и фуража. Мы знали, что положение солдат Цезаря еще хуже: в отличие от нас, они не могли пополнять запасы продовольствия морским путем, а Греция и Македония были для них закрыты. Они дошли до того, что пекли свой хлеб из кореньев, которые выкапывали из земли. Но закаленные в битвах ветераны Цезаря были крепче наших людей: по ним было совершенно незаметно, что они слабеют.

Не знаю, сколько еще это могло бы продолжаться, но примерно четыре месяца спустя после нашего появления в Диррахии была сделана попытка прорыва. Цицерона вызвали на один из военных советов Помпея, которые он устраивал от случая к случаю, в просторную палатку главноначальствующего, стоявшую в середине лагеря. Несколько часов спустя он вернулся — в кои-то веки с почти радостным видом — и рассказал, что двух обозников-галлов, служивших у Цезаря, поймали, когда те воровали у своих товарищей-легионеров, и приговорили к запарыванию до смерти. Им удалось удрать и перебежать на нашу сторону. Они предложили сведения в обмен на жизнь. По их словам, в укреплениях Цезаря было слабое место примерно в двести шагов шириной, рядом с морем: внешняя сторона выглядела прочной, но за ней не было второй линии. Помпей предупредил, что галлов ждет ужаснейшая смерть, если они солгали. Те поклялись, что это правда, но умоляли его поторопиться, прежде чем брешь заткнут. Наш предводитель не видел причин не верить им, и было решено напасть на рассвете.

В ту ночь наши войска тайно двинулись к назначенному месту. Молодой Марк, теперь центурион-конник, тоже был там. Цицерон не спал, волнуясь за него, и при первых же проблесках рассвета мы с ним, в сопровождении ликторов и Квинта, отправились наблюдать за битвой. Помпей собрал огромные силы. Мы не смогли приблизиться настолько, чтобы толком все разглядеть. Цицерон спешился, и мы пошли вдоль берега. Волны лизали наши лодыжки. Наши суда стояли на якоре, выстроившись в ряд, примерно в четверти мили от берега. Впереди слышался шум сражения, мешавшийся с ревом моря. Воздух потемнел от дождя стрел, и лишь время от времени все вокруг освещалось горящим метательным снарядом. На берегу было около пяти тысяч человек. Один из военных трибунов попросил нас не идти дальше, ибо это опасно, так что мы уселись под миртовым деревом и перекусили.

Примерно в полдень легион снялся с места, и мы осторожно последовали за ним.