Империй. Люструм. Диктатор - Роберт Харрис

ним поднялись остальные вожди, и мы тут же подняли якорь: капитан предпочитал опасности ночного плавания риску остаться там, где мы были. Отойдя на милю-другую, мы оглянулись и увидели в небе громадное красное зарево. Впоследствии мы узнали, что взбунтовавшиеся солдаты сожгли все корабли в гавани, чтобы их не заставили отплыть на Керкиру и сражаться дальше.

Мы шли на веслах всю ночь. Гладкое море и скалистый берег серебрились в свете луны, тишину нарушали только всплески весел и негромкие голоса в темноте. Цицерон долго разговаривал с глазу на глаз с Катоном, а позже рассказал мне, что тот был не просто спокоен, но безмятежен.

— Вот что может статься с человеком, всю жизнь преданным стоицизму. Он следовал велениям своей совести, теперь он спокоен и полностью готов к смерти. По-своему он так же опасен, как Цезарь и Помпей, — заявил Цицерон.

Я спросил, что он имеет в виду. Ответ последовал не сразу.

— Помнишь, что я написал в своем небольшом труде о политике? Кажется, это было так давно! «Как кормчий должен заботиться о спокойном ходе судна, а врач — о здоровье больного, так государственный деятель должен заботиться о счастье своей страны». Ни Цезарь, ни Помпей никогда не думали о том, что должны преследовать эту цель. Для них важна только личная слава. То же самое относится и к Катону. Я говорю тебе: этот человек доволен уже тем, что прав, хотя именно его убеждения завели нас сюда, на хрупкое суденышко, плывущее в одиночестве под луной вдоль чужеземных берегов.

В тот день Цицерон совершенно разочаровался во всем — что было, по правде говоря, неосмотрительно. Добравшись до Керкиры, мы обнаружили, что красивый остров переполнен спасшимися из бойни при Фарсале. Слышались ужасающие рассказы о хаосе в наших войсках и бездарном управлении ими. Известий о самом Помпее не поступало. Если он был жив, то не отправлял никаких посланий; если же мертв, то никто не видел его тела: он словно исчез с лица земли.

В отсутствие главноначальствующего Катон созвал заседание сената в храме Зевса, на вдающемся в море мысу, чтобы решить, как дальше вести войну. Некогда многочисленное собрание сократилось до полусотни человек. Цицерон надеялся воссоединиться с сыном и братом, но не смог их найти. Вместо них он увидел других выживших — Метелла Сципиона, Афрания и сына Помпея, Гнея-младшего, убежденного, что поражение отца было следствием предательства. Я заметил, что Гней свирепо поглядывает на Цицерона, и боялся, что он может представлять для него опасность. Еще там присутствовал Кассий, а вот Агенобарба не было — оказалось, что он, как многие другие сенаторы, пал в бою. Снаружи стояла жара, ослепительно светило солнце, а внутри храма было прохладно и сумрачно. Зевс, высотой в два человеческих роста, равнодушно глядел вниз, где потерпевшие поражение смертные вели свои споры.

Катон начал с заявления о том, что в отсутствие Помпея сенат обязан назначить нового главноначальствующего.

— Им должен стать, согласно древнему обычаю, старейший из бывших консулов, и поэтому я предлагаю Цицерона, — объявил он.

Цицерон разразился хохотом. Все повернули головы и посмотрели на него.

— Вы это всерьез, сенаторы? — недоверчиво спросил он. — После всего, что случилось, вы считаете, что я должен принять на себя управление этим бедствием? Если бы вы нуждались в моем руководстве, вам следовало бы прислушаться к моим советам раньше, и тогда мы не оказались бы в нынешнем отчаянном положении. Я решительно отказываюсь от подобной чести!

С его стороны было неблагоразумно говорить так резко. Он был измучен и перевозбужден, но остальные находились в том же состоянии, а некоторые к тому же были ранены. Послышались раздраженные, недовольные крики. Наконец всех унял Катон, сказавший:

— Судя по словам Цицерона, он расценивает наше положение как безнадежное и призывает к миру.

— Вне всяких сомнений, — ответил Цицерон. — Разве мало хороших людей уже принесено на алтарь твоей философии?

Тут подал голос Сципион:

— Мы побеждены, но не разгромлены. У нас все еще есть верные союзники по всему миру, особенно царь Юба в Африке.

— Так вот до чего мы должны опуститься? Сражаться бок о бок с нумидийскими варварами против своих сограждан?! — еще больше распалился Цицерон.

— Тем не менее у нас все еще есть семь орлов[116].

— Семь орлов? Это было бы прекрасно, если бы мы сражались с галками.

— Да что ты понимаешь в сражениях?! — вопросил молодой Помпей. — Ты, презренный старый трус!

С этими словами он вытащил меч и ринулся на Цицерона. Я был уверен, что тому пришел конец, но Гней со сноровкой человека, искусно владеющего клинком, в последний миг удержал руку, так что кончик меча лишь коснулся шеи оратора.

— Я предлагаю убить предателя и прошу у сената дозволения сделать это немедленно! — воскликнул он и нажал на меч чуть сильнее; Цицерону пришлось откинуть голову, чтобы ему не пронзили горло.

— Остановись, Гней! — крикнул Катон. — Ты навлечешь позор на своего отца! Они с Цицероном друзья, и твой отец не захотел бы видеть, как ты его оскорбляешь. Вспомни, где ты, и опусти меч!

Сомневаюсь, что кто-нибудь другой смог бы остановить сына Помпея Великого, когда кровь кинулась ему в голову. Мгновение-другое этот молодой зверь колебался, но потом убрал меч, выругался и зашагал к своему месту. Цицерон выпрямился и уставился прямо перед собой. Струйка крови, стекавшая по его шее, запачкала тогу.

— Послушайте меня, сенаторы, — сказал Катон. — Вы знаете, что думаю я. Когда над нашей республикой нависла угроза, я считал, что наше право и наш долг — заставить каждого гражданина, пусть равнодушного, пусть плохого, поддержать наше дело и защитить государство. Но теперь республика пропала…

Он помолчал, оглядевшись по сторонам, — никто не спорил с ним.

— Теперь, когда наша республика пропала, — тихо повторил Катон, — даже я считаю, что заставлять кого бы то ни было разделять несчастье вместе с ней — бессмысленно и жестоко. Пусть те, кто желает продолжать бой, останутся здесь, и мы обсудим, как быть дальше. А те, кто желает устраниться от борьбы, пусть покинут наше собрание — и никто да не причинит им вреда!

Какое-то время все оставались на местах, а потом Цицерон очень медленно встал. Он кивнул Катону, зная, что тот спас ему жизнь, повернулся и вышел, расставшись с храмом, с делом сената, с войной и с публичной жизнью.

Цицерон боялся, что его убьют, если он останется на острове, — Гней или один из его товарищей. Поэтому мы уехали в тот же день. Плыть обратно на север было нельзя: