Энциклопедия творчества Владимира Высоцкого: гражданский аспект - Яков Ильич Корман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С Леонидом Генриховичем мы не очень и начали. Когда я был у него в конце июня, несколькими словами про “Махагонию” обменялись, но Зорин разговора не поддержал, речь вели о его новой пьесе.
А с Высоцким работали, он даже приносил несколько текстов. Но их, как он говорил, еще “треба робить” (это был не единственный его украинизм). Да, их нужно было делать, так как среди них было несколько песен, написанных для фильма (кажется, речь шла о балладах для “Бегства мистера Мак-Кинли”), — прекрасные, но совсем не для Брехта. Он согласился и скоро напевал что-то уже новое, специально для “Махагонии”. Я найду, записывал.
<…>
Выловить Владимира по телефону было трудно. Я не имел на это ни времени, ни терпения, да и сама идея получила в Управлении культуры сопротивление: поддерживала нас разве что одна Смирнова, имевшая нюх на такие вещи[1446]. <.. > Высоцкий хотел бы сыграть в “Махагонии” сам. <…> Почти в это же время ему зарезали “Игру на двоих” (репетировал с Аллой Демидовой и сам ставил); поэтому категорически не хотел разглашения: “Пока по-настоящему не прорежется… Ты же понимаешь, может не выйти”.
Вот и не прорезалось. Не вышло.
<…>
Итак, какой спектакль мы хотели сделать у нас в Пушкинском?
Начну с того, что Высоцкий зациклился на мотоцикле. <…> У него уже, оказывается, был текст. (“Так, прикидка”, - сказал Владимир).
На мотоцикле век зациклен.
Несемся хором — в никуда.
Начнем и кончим — на мотоцикле!
По мотоциклам, господа!
Долой скулеж! Все в воле Божьей.
Держись в седле — и вожделей! Стальной рукой в перчатке кожаной Бери левей!
И это уже был ключ для последующего.
<…>
Была реплика об “умниках-философах”, которые “учат нас жить”. Сначала Высоцкий не возражал, чтобы в тексте фигурировал сам Брехт (“Придурок Брехт, очкарик и дерьмо, — вздумал нами обывателя пугать!”). Потом пришли к согласию, что это делать не следует, — пишем же сами, от Брехта “остались лишь рожки да ножки”…
Брехтовский сценарий действительно выглядел как халтура, от него мы должны были взять только скелет, саму идею. Диалоги, юмор — “аттическую соль”, как говорил Высоцкий, должен был вложить в брехтовскую “сухомятку” Зорин.
Персонажи должны были идти исключительно под кличками. Было двое близнецов-громил, Костолом и Остолоп, их иногда звали общим именем — костолопы. “Костолопы из Европы” (Высоцкий хотел записать для них куплеты). Да и вообще, Высоцкому почему-то очень нравилось слово “Европа”, оно фигурировало часто. Псевдоним главного героя — “Левак”. Сначала он хотел “Левша”, но сразу же отказался от лесковского ассоциатива.
Некоторые предложения были весьма нестандартными.
— А твои (т. е. пушкинские актеры. — Л.Т.) могли бы побриться? Наголо?
— Не знаю. Безруков — запросто[1447] [1448]. Найдем еще пару.
— Нет! Все! Как один! Вся стая!
Так возникла идея “коммунизма бритоголовых”. Уклон “бери левей — вожделей” был особо опасным. Если Европа шатнется влево, как Франция или Италия, сталинизм непременно повторится. В наиболее ужасной “цивилизованной” пропорции. <…>
Вокруг “мотоциклизма” крутилось в зонтах много:
Лечу стремглав, шутя и балагуря, я: Сверкнул обгон — как нож из рукава. А за спиной — эпоха белокурая, Прижалась, ни жива и ни мертва.
Спросил, а не тревожит ли его, что ритм очень знакомый? “Гремя огнем, сверкая блеском стали. Он аж растаял: “Заметно? Я этого хотел Г4255.
<…>
Наполни бак! Жратвы навалом!
Залейся пивом — и не тормози!
Дави зевак! Лежать им, либералам,
Под колесом истории, в грязи!
Финалом зонта вроде должна была стать строфа — вот эта:
И съехав с автобана на грунтовку,
Глушу мотор — и перед стаей всей
Швыряю в грязь эпоху как дешевку:
— Кто первый за любовью? Вожделей!
<…> Иногда он не сдерживался, и начинал писать “под себя”. Была, скажем, такая просто прекрасная строфа -
Дразню над пропастью нечистого:
— Поддай нам жару, Асмодей!
А мне Судьба кричит неистово:
— Бери левей!
От нее пришлось отказаться. Потому что на первый план выходило пронзительное “я” самого Высоцкого. Появлялась та тоска, та ностальгия, которые сразу же делали “бритоголового” — бунтарем, человеком, которому действительно больно.
Это вообще интересное было явление. Стоило Высоцкому вложить себя во что-то, как это “что-то” начинало искриться на высшем уровне и излучаться высокою жизнью. А для “Махагонии” этот его дар оказался губительным: “шарага” и “банда”, о которой мы хотели рассказать, приобретала черты неприкрытой привлекательности. Я первый начал с ним этот разговор. Сначала он просто отмахнулся, не хотел задуматься, а потом признался, что этот подонок-мотоциклист ему лично не такой уж и отвратительный, как он того хотел…
Не тут ли причина того, что этого дела мы не завершили? Высоцкий никогда не мог быть прокурором: он не судил, — переживал своих героев. А для переживания Брехт не годился, он — декоративный.[1449]
Сказанное здесь в полной мере применимо и к «Песне Гогера-Могера» (1973), где главный герой, с одной стороны, изображен таким же «.левым» бандитом, но во многих его репликах проглядывает бунтарская сущность самого Высоцкого и его отношение к советской власти, что входит в противоречие с негативным образом героя: «На нашу власть — то плачу я, то ржу: / Что может дать она? — По носу даст вам!». Сравним с наброском «Знаю, / Когда по улицам, по улицам гуляю…» (1975): «И в нос, в глаз, в рот, в пах / Били…» /5; 608/.
А в начале главы мы уже приводили буквальную перекличку между «Песней Гогера-Могера» и «Лекцией о международном положении»: «Я, Гогер-Могер, — вольный человек, / И вы меня, ребята, поддержите!» = «Лишь дайте, только волю, мужики!».
В этих цитатах отчетливо видна свободолюбивая личность самого поэта, лирический герой которого находится в заключении и просит своих сокамерников помочь ему освободиться и поддержать в попытке «добраться до высшей власти», поскольку «мы с вами чахнем в смоге»: «Доверьте мне — я поруковожу / Запутавшимся нашим государством!» = «Шах расписался в полном неумении — / Вот тут его возьми и замени! <.. > А мне бы взять Коран и — в Тегеран!». Поэтому в обоих
