Фронт и тыл Великой войны - Юрий Алексеевич Бахурин

наркотиками увлекались обеспеченные люди и творческие натуры[248]. Они перестали быть атрибутом декадентствующей богемы по печальной, но обыденной причине. Наркотическая зависимость оказалась привита тысячам раненых солдат и офицеров, чьи муки порой могли облегчить лишь инъекции морфия. Им увлекались и сами врачи, фельдшеры и сестры милосердия, обретавшие в наркотиках мнимое средство для снятия ежедневного стресса[249]. «Сухой закон» невольно благоприятствовал вовлечению новых страждущих в употребление зелья. Случалось, что офицер оказывался в лазарете, где четыре из шести сестер были морфинистками или эфироманками. Жалобы на головную боль расценивались как повод назначить прием морфия, причем шприцем делились товарищи раненого по несчастью. Фронтовик мог успеть сесть на иглу, ценой немалых усилий слезть с нее, а встретив приятеля-наркомана уже в полку, «сорваться» вновь. В высшем свете ходили слухи о пристрастии к кокаину генерала от инфантерии Н. В. Рузского, страдавшего от застарелой боли в ранах[250].

Немецкий солдат, позирующий фотографу с гигантской «курительной трубкой», 1917 год

Ситуация осложнялась тем, что в России до 1915 года не существовало законодательной базы для контроля над распространением наркотиков. Контрабанда опиума была запрещена на международном уровне еще с 1912 года, но лишь 3 года спустя, постановлением Совета министров от 17 (30) июня 1915 года, запрет на его ввоз и сеяние мака был наложен и в России. На просторах дальневосточных губерний маковые плантации кланялись рассвету коробочками, полными дурманящего сока. Когда дело дошло до их выкашивания, через границу из Приамурья потянулись курьеры с опиумом. Война открыла еще один канал поставок наркотиков на противоположной оконечности империи: германский кокаин через линию фронта ввозился в Псков, Ригу, Оршу, а из Финляндии поступал в Кронштадт. Министерства внутренних дел и путей сообщения предпринимали совместные усилия по пресечению этих поставок. В немалой степени благодаря им наркомания даже в сложнейшую военную пору не стала в Российской империи социальной язвой. Борьба с контрабандой наркотиков была парализована начиная с февраля 1917 года[251]. В последующие несколько лет наркомания перестанет ютиться в богемном Петрограде, а первый пик ее распространения придется на период нэпа. Глушить кокаином желание есть, желание спать и желание жить станут по всей стране беспризорники, проститутки и даже представители передового рабочего класса[252].

В годы Первой мировой военная цензура не выявляла серьезной угрозы укоренения наркотиков в армейской среде. Однако и насчет алкоголя трезвая оценка ситуации делалась цензорами с явным опозданием, словно и их не миновала чаша сия. Весной 1916 года отмечалось, что возлияний «как общественного увлечения не замечается, дорого по цене и принадлежит интеллигентской прослойке, солдатской аристократии»[253]. Но через неделю наступила Пасха и началось разговение, в том числе на передовой. С окончанием праздника оно не завершилось — солдаты устраивали «маевки с выпивкой» и продолжали осваивать винные подвалы в занятых городах. Дороговизна напитков уже не была столь серьезной проблемой. Историк А. Б. Асташов пишет: «С этого времени наблюдается все больше сообщений об употреблении в войсках одеколона и т. п. заменителей… В одном из захваченных имений солдаты брали из озера, в которое якобы хозяин вылил несколько бочек спирта, воду, выцеживали из нее “драгоценный напиток”. В другом селе солдаты, узнав, что из винокуренного завода было выпущено в реку 8 тыс. ведер спирта, пили прямо из реки»[254].

Силуэты войны: предварительно к найденному винному погребу поставлен часовой, а когда пришел офицер, он приказал разбить все бутылки, а из бочек коньяк и ром выпустить на землю

В ходе Брусиловского прорыва также отмечались давно знакомые явления, постепенно становящиеся традиционными. Спирт добывался по рецептам у военных врачей, коньяк и водка — у торговцев, не стеснявшихся заламывать цену на горячительный товар. Сопоставив риск и вероятную выгоду, спиртным приторговывали и занимавшиеся его конфискацией офицеры интендантской службы. Одному из полков 50-й пехотной дивизии довелось захватить в Луцке 20 бочек рома. «Продавал всем желающим офицерам коньяк и ром по 5 руб[лей] за бутылку, и, так как спрос был велик, то цену увеличил до 10 руб[лей], а теперь совсем не продает. Вырученные за вино деньги якобы пошли в государственный доход. Вряд ли все, а так, крохи в доход попадут», — сетовал прапорщик Бакулин[255]. Осенью там же был введен запрет на торговлю одеколоном, а подспудная конкуренция между медиками и интендантами дошла до курьезных козней. Спирт начал поступать в лазареты с примесью эфира, что возмущало корпусного врача: «Черт знает што^ Сами выпивают, и, чтоб погасить убыль, подливают эфир — даже пить нельзя»[256].

Тем же летом сорвалась переправа 127-го пехотного Путивльского полка через Прут. В одну реку, как известно, не войдешь дважды. Но там же, где в 1711 году рассерженно мерял палатку шагами угодивший в ловушку Петр Великий, русские солдаты ровно 205 лет спустя решили задержаться сами: им было достаточно наткнуться на винный склад. «Водку [полк] предпочел выполнению своей боевой задачи», — сетовал впоследствии военный специалист А. Х. Базаревский[257]. С другой стороны, один из болгарских полков отказался форсировать Дунай в совершенно трезвом состоянии: просто солдаты из горных районов в жизни не видели крупных рек, чтобы рискнуть перейти одну из них по ненадежному мостику. Германские офицеры были если и не шокированы, то близко к тому[258].

В 1917 году, после Февральской революции и начала «демократизации», а по сути — развала Русской армии, пьянство стало повсеместным и обыденным явлением. Падавшие воинскую дисциплину и авторитет офицеров было тем проще толкать, чем менее твердо держались на ногах их носители. Вот так проходило в разгар «демократизации» армии празднование именин одного из финляндских полков: «Традиционный офицерский обед явил картины бесконечно гнусные <…> еще не убрали закусок, как какой-то прапорщик вскочил и заплетающимся языком заявил, что он “поднимает бокал” за Керенского и “за углубление революции”. В середине обеда сидевший недалеко от меня молодой офицер, пивший водку из большой оловянной кружки, свалился на землю и заснул. Многих тут же тошнило…»[259].

Зеленый змий еще в 1914 году был нередким участником братаний, а после революции без него и вовсе не обходилось. Допросы пьяных солдат, фотосъемки «на память» на русских позициях — таковы были реалии 1917-го. «Неприятель предпочел продолжать атаку деньгами, прокламациями, пропагандою, водкою, братаньем», — резюмировал в своем дневнике генерал М. В. Алексеев[260]. Однако объяснять и оправдывать все происходившее исключительно злым умыслом коварного врага было бы как минимум наивно.