Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли

Я с трудом сдерживаю позыв сказать какую-нибудь глупость: молчание звенит, как натянутая струна. Стены как будто давят. Давай, Монти, скажи что-нибудь. Будь хорошим другом, будь джентльменом, будь, в конце концов, человеком. Это же Перси, твой лучший друг. Вы вместе надирались, он играл тебе на скрипке и плевался в тебя яблочными косточками с верхушек яблонь. А в Париже вы целовались. А еще Перси красавец, даже сейчас. Скажи что-нибудь хорошее. Смотри, какой у него одинокий и несчастный вид.

Но слова не идут, ни единого несчастного словечка. Он хочет что-то мне сказать – а мне хочется сбежать и не слышать.

Перси прижимается лбом к стене.

– Прости, – бормочет он сонным голосом.

– За что?

– За все это.

– Перс, ты не виноват. Ты не мог ничего…

– Это был эпилептический припадок, – произносит он, и я замолкаю.

– Чего?

– Это эпилепсия, – повторяет он и закрывает лицо руками. Теперь его голос звучит еще глуше: – У меня эпилепсия.

Что на это скажешь? Я выпаливаю:

– Ну и ладно, могло быть хуже.

Я надеялся его рассмешить. Но Перси только со свистом выдыхает сквозь стиснутые зубы:

– Можно хоть сейчас без этих твоих штучек?

Я рассматриваю его кровать, ковыряя пальцем выцветший шов на одеяле.

– Так ты… болен?

– Да.

– Эпилепсией.

– Да.

Я не знаю об эпилепсии почти ничего. Слышал что-то про одержимость, безумие и дьявольские козни, но это все какие-то страшные сказки с единственной моралью: «Благодари бога, что здоров». А тут болен Перси, мой лучший друг и прекрасный человек. Значит, все это бред.

– И нельзя никак?.. – я не договариваю. Честное слово, я настолько плох в таких разговорах, что даже тишине за меня стыдно. Я не знаю, что можно спрашивать, а что нельзя – и на какие вопросы я готов услышать ответ.

Это заразно?

Больно?

Когда ты поправишься?

Ты же не умрешь?

Не умрешь?

Не умрешь?

Вот бы как-то вернуть время вспять и не дать ему мне рассказать.

– Она лечится? Есть какие-нибудь средства?

– Никаких. Мы все перепробовали.

– Вот как. Это… грустно. – Губы Перси искривляются, как будто он собирается возразить, но он только кивает, и мне хочется осыпаться песком между досок. – И у тебя бывают такие…

– Припадки.

– Да. Да, они.

– Называй их припадками, я не обижусь.

Не думаю, что смогу это произнести.

– И давно у тебя?.. Долго?..

– Раз в несколько месяцев.

– Нет, когда все началось?

Перси сидит вполоборота к стене, а услышав мой вопрос, отворачивается совсем. Его лица почти не видно.

– Перед тем как тебя из Итона выгнали.

– Из Итона? – У меня отвисает челюсть. – Перси, прошло два года. Ты два года болен и ничего мне не сказал?

– Слушай, я вообще никому не говорил. Знают только дядя с тетей и кое-кто из прислуги.

– И когда ты собирался мне сказать?

– Знаешь, я надеялся, что и говорить не придется. До сих пор мне везло.

– Везло? – За долю секунды моя неловкость сменилась кипящей яростью. – Перси, ты два года ничего не говорил, два года, понимаешь? Как ты вообще мог?

Перси поднимает голову:

– То есть я теперь еще и виноват?

– Я имею право знать!

– Так я тебе уже сказал, доволен?

– Да, сказал. После того как я сам узнал. После того как я видел…

– Ах, прости, что тебе пришлось это увидеть, – вдруг ядовито произносит Перси. – Бедный Монти, что ты из-за меня пережил!

– Почему ты не сказал?

Перси вцепляется в одеяло и наконец с каменным лицом сообщает:

– Ладно, ты сам попросил. В конце года я уеду не в школу адвокатов, а в бедлам.

Какое-то время мы молча друг на друга смотрим. До меня очень долго доходит смысл его слов: они ужасны и совершенно невероятны, я, должно быть, ослышался.

– К-куда?

– В Голландии есть одно заведение. Лечебница. Для… – Перси крепко зажмуривается и очень четко проговаривает: – Для душевнобольных.

Что на это сказать? Я слышал про то, как душевнобольных лечат в Лондоне, – мрачные, пугающие сплетни, которые не принято обсуждать в приличном обществе. Бедлам не лечебница и не курорт, оттуда нельзя выйти, выздоровев. Туда помещают, когда все остальные средства бессильны. Переступив его порог, ты умираешь для внешнего мира, тебя привязывают к кровати, морят голодом, из тебя выкачивают всю кровь. В бедламе можно только умереть. Если Перси поместят в лечебницу, он больше не вернется домой. Я его больше не увижу.

Грудь так сдавило, что я едва могу говорить.

– Но ты не душевнобольной! – только и произношу я.

– Откуда ты знаешь? Это же ненормально, верно? – Перси втягивает щеки и опускает голову.

– Неужели ты сам этого хочешь? Поехать в Голландию и помереть в сумасшедшем доме?

Перси морщится, как от боли. Зря я так прямо это сказал, но дороги назад нет.

– Нет, конечно.

– Так решил твой дядя, да? Он хотел от тебя избавиться? – Я тараторю так быстро, что сам себя едва понимаю. Должен же быть какой-то способ его спасти. «Не смей! – думаю я. – Не смей болеть! Ты мне нужен, не смей умирать в каком-то дурдоме! Что мне без тебя делать?» – Так не соглашайся. Скажи, что не поедешь. Скажи, что не хочешь.

– У меня нет выбора. Дядя с тетей больше не будут меня содержать.

– Так не возвращайся домой, мир большой, можно жить где угодно!

– Где, по-твоему? – вскипает Перси. – Что ты вообще понимаешь? Если кто-то узнает, это ударит по всей нашей семье, а я и так пятно на их репутации. – Он растирает ноги одеялом. Вены вздуваются под кожей рук, как канаты. – Тетушка считает, что это меня Бог наказал. Мулат-бастард страдает припадками – это же так логично. Она до сих пор полагает, что в меня вселился дьявол. А дядя говорит, что мне пора взять себя в руки и все это перерасти.

Он запрокидывает голову, белки глаз поблескивают в свете фонаря, и я вдруг понимаю, что он плачет. Точнее, изо всех сил старается не заплакать. Это еще хуже. Что же мне делать? Я болван, что сижу столбом и не пытаюсь его утешить, но я будто одеревенел. Мои руки и ноги как будто мне не принадлежат. Я разучился его обнимать.

Перси продолжает говорить, уперев взгляд в потолок:

– Мой маленький кузен до сих пор не хочет сидеть рядом со мной, боится заразиться. Его надо уговаривать даже побыть со мной в одной комнате. Мы целый год искали слугу, который бы согласился работать на темнокожего юношу, у которого иногда внезапно случаются конвульсии. Мне ставили банки всякие неотесанные цирюльники, из меня изгоняли бесов, меня окропляли святой водой, я, черт побери, полтора года мяса не ел, а болезнь все не уходит. Куда мне деваться? Монти, ты меня вообще слушаешь?

Я слушаю, но не слышу. Слова не доходят до мозга. Я отказываюсь их понимать. Это какой-то кошмарный сон, в котором меня хоронят заживо, я мечусь, ворочаюсь, но все не просыпаюсь. Каждая фраза Перси будто лопата земли у меня на груди. Ему столько времени было плохо, а