Руководство джентльмена по пороку и добродетели - Маккензи Ли

него очень усталый вид. Не просто усталый, а какой-то больной: лоб весь в поту, глаза пустые. Хотя я сам наверняка не лучше. – Неважно выглядишь.

Сперва Перси не отвечает, потом поднимает глаза, как будто только что услышал мои слова.

– Чего?

– Неважно выглядишь.

Перси мотает головой туда-сюда, пытаясь взбодриться.

– Устал.

– Я тоже. Расклеились мы с тобой. Впрочем, мы, похоже, всю Францию пешком прошли.

– Не всю, – вступает в разговор Фелисити, плюхаясь рядом со мной на скамейку. В обеих руках у нее по кренделю жибасье, на пальцы налипли зерна аниса из начинки.

Мы молча едим под шум моря и тихий перезвон колокольчиков на ярмарке. Я расправляюсь со своей порцией куда быстрее Перси и Фелисити: они, похоже, стараются насладиться подарком судьбы, я же применил высокое искусство мгновенного уничтожения. Слизав с пальцев последние крошки, я вытираю руки полами камзола, оставляя на них жирные следы. Задев запястьем шкатулку, я достаю ее из кармана и принимаюсь задумчиво крутить диски.

Фелисити наблюдает за мной. Между большим и указательным пальцем у нее застрял тоненький кусочек апельсинового цуката.

– Может, все-таки расскажешь, какая причудливая цепь рассуждений привела тебя к мысли украсть у короля Франции?

– Да не у короля. У министра.

– По-моему, кража у министра – преступление не менее тяжкое. Тебе придется вернуть украденное.

– Да что такого, это же просто шкатулка!

– Во-первых, из-за нее за нами охотятся.

– Это ты считаешь, что из-за нее.

Фелисити закатывает глаза.

– Во-вторых, она не твоя. А в-третьих, ты поступил глупо и по-детски.

– С такой любовью ко всяким правилам из тебя выйдет просто прекрасная гувернантка, – морщусь я. – Тебе для этого никакой пансион не нужен.

Сестра засовывает большой палец в рот и высасывает остатки глазури.

– Может, я туда и не хочу.

– Да ладно тебе! Ты много лет ныла, как хочешь учиться, а теперь наконец-то едешь в школу, радуйся!

Фелисити надувает губы.

– Знаешь, следил бы ты за языком, глядишь, тебя бы пореже находили невыносимым.

– А кто считает меня невыносимым?

– Если честно, то много кто.

– Я просто говорю что думаю!

– Реже говори что думаешь и чаще думай, что говоришь.

– Но ты столько клянчила…

– Да, я клянчила возможность учиться. Учиться по-настоящему, а не в пансионе для девушек. Там меня закуют в корсет и запретят подавать голос.

И правда, Фелисити совсем не снулая рыбина. В пансионе ее причешут под общую гребенку. Мы с сестрой, конечно, плохо ладим, но, если ее заставят все время помалкивать, жеманно улыбаться, прихлебывать чай и вышивать крестиком, – это будет все равно что разрезать ножом картину.

Мне почти становится ее жаль, но она мрачно продолжает:

– Знаешь, как мерзко, когда твоего брата выгоняют из лучшей школы во всей Англии, и родители в награду отправляют его в путешествие, а ты заперта в своем мирке, тебе нельзя учиться наравне с ним, нельзя читать те же книги, даже по Парижу с ним походить не дали – просто потому, что ты умудрилась родиться девчонкой?

– В награду? – Я закипаю не хуже нее. – По-твоему, путешествие – награда? Да это последняя трапеза перед казнью!

– Ой, какой ужас, тебе придется стать лордом, править имением, и жить богато, сыто, счастливо, и делать что захочешь!

Я смотрю на нее во все глаза: мне казалось, в ту ночь после нападения разбойников, когда я рассказал ей про отца, она должна была понять, что никакого счастья меня дома не ждет, – и вот она выплевывает мне в лицо эти слова, будто горсть арбузных семян.

– Фелисити, отстань от него, – тихо просит Перси.

Фелисити кончиком пальца стряхивает с руки анис и задирает нос.

– Всем бы нам, простым смертным, такие проблемы, как у Генри Монтегю.

Не в силах это терпеть, я встаю из-за стола: острый язык Фелисити достался от отца, и с каждой ее ехидной фразой его тень сгущается все плотнее.

– Ты куда? – спрашивает Перси.

– Руки все в этой липкой дряни, надо помыть, – отвечаю я, хотя всем понятно, что меня просто достала сестра.

С минуту я с гудящей от злости (и от того, сколько я не пил) головой бреду непонятно куда, а потом вдруг понимаю, что потерялся, а надо как-то вернуться к Перси и Фелисити. Тогда я останавливаюсь. Мимо проносится, держась за руки, стайка детей, их волосы развеваются. Все они стремятся к мужчине и женщине, которые как раз устанавливают прожектор для представления с волшебным фонариком. Стоящая перед ядовито-зеленым шатром женщина зазывает: «Загляни в мои глаза, узри собственную смерть! Всего один су!» На краю пристани стоят на руках два акробата, редкие зрители хлопают в ладоши.

– Vos pieds sont douloureux[14] – раздается голос за спиной, и я оборачиваюсь.

На краю пристани стоит деревянная стойка под лиловым навесом, на ней поверх пятна алой краски выведено: Apothicaire. За стойкой стоит, опираясь на нее локтями, мужчина с жесткими седеющими волосами, в кожаном фартуке поверх заплатанного халата. За его спиной громоздятся полки со всевозможными бутылочками и флаконами. Этикетки их отшелушиваются, как омертвелая кожа, на них тонким корявым почерком написаны названия лекарств. Настоящая выставка людских болезней.

– Pardon? – переспрашиваю я, поняв, что он обращался ко мне. – Что вы сказали?

– Vos pieds. Ноги. Вы их натерли.

– Как вы догадались?

– Вы осторожно на них наступаете. Видно, что вам больно. Нужна мазь.

– Вы так, наверно, всем прохожим говорите.

– Иногда я привираю. Но вы очень серьезно натерли ноги.

– Нормально я хожу.

– Тогда вас гложет что-то еще. Вы слишком напряжены, что-то у вас да болит. Быть может, с вами приключилась ошибка юности, гонорея?

– Нет-нет, точно не она.

Торговец грозит мне пальцем:

– Но вы же нездоровы. По вам видно.

Я пытаюсь потихоньку убраться прочь, но он не замолкает, и чем дальше я отхожу, тем громче становится его голос, а я не хотел бы, чтобы какой-то подозрительный аптекарь вопил на весь причал, что у меня гниет причинное место. И я чуточку слишком раздраженно заявляю ему:

– Здоров я. Только несчастлив.

Он как будто не удивлен:

– А велика ли разница? У меня есть мазь для ног, а мои бабушки рады будут сплести наговор от вашего несчастья. Еще и зельем приправят. – И он постукивает пальцем по загадочным флаконам на нижних полках. В них пенится что-то черное и вязкое, как деготь.

– Увы, все это не по мне. Даже будь у меня пара лишних монеток, я бы потратил их не на ваши дурацкие зелья. – С этими словами я ухожу прочь, не давая ему больше сказать ни слова о моей голове, ногах и сокровенных частях тела. Я так тороплюсь отойти подальше, что задеваю тележку апельсинов, и они разлетаются во все стороны. Торговец апельсинами принимается на меня кричать, но я в суете вновь растерял все французские слова.

– Простите, – повторяю я по-английски, – простите. Désolé, – и начинаю собирать апельсины с дороги, пока их не раздавили и не пнули. Два тут же скатываются прямо в воду. Хочется