Ночь за нашими спинами - Ригби Эл

– Прости, немного увлекся… А ты не хлопай ушами: вдруг на нас нападут? О чем это ты задумалась?

– Не твое дело, понял? И надень шлем, или я сейчас врежу тебе! К лоун!

Интересно, а есть девушки со сверхспособностью нормально общаться с бывшими? И как стать одной из них? Дэрил рядом совсем недолго, а я уже на взводе, как во время месячных. Впрочем, может, лучше сразу приобрести сверхспособность влюбляться в адекватных парней?

– Какая-то ты сегодня сердитая.

Сердитая. Чуть не убил меня, а я сердитая.

– Ты же знаешь, я не люблю подобные шутки! – кричу, без проблем перекрывая рев моторов. – Дэрил, я непременно пожалуюсь…

– Ну ладно, ладно… – Он чуть-чуть снижает скорость. – Извини. Хочешь, зарулим в кафе-мороженое Роббинса? Я…

– Пошел ты, Дэрил! Не хочу.

– А если черничное, м-м-м?

Я устало вздыхаю. И понимаю, что чем спокойнее я буду говорить, тем внимательнее он будет меня слушать. Всегда так и надо поступать. Просто я забываю об этом.

– Дэрил, какое мороженое? Я уже лишилась крыльев и не хотела бы остаться без ног! И… хватит. Перестань делать это. Это дохлый номер. Более дохлый, чем Вуги.

Дэрил отнимает от руля одну руку и прикладывает ее к левой стороне груди.

– Ох, Эш… сердцеедка, ты ранишь меня!

Он пытается свести все к шутке? Разрядить обстановку? Правильная мысль, значит, еще соображает. Я усмехаюсь, подъезжаю поближе, и Дэрил легко перестраивается в соседний ряд.

– Правда, что ли? – Я решаю поддержать шутку. Но шутки…

– Нет, – отвечает он спокойно и холодно. Без тени игривости. Это даже сбивает с толку, и мое замешательство наверняка отражается на лице.

– Э-м-м…

Дэрил смотрит на меня еще пару секунд и наконец со странным омерзением кривит губы:

– Да ладно, Эш. Спасибо за подтверждение догадок. У тебя другие интересы.

Нет. Все-таки растерял мозги.

– Да ну?

– Да. Только будь осторожна: вдруг у интересов вместо члена щупальца? И кожа в истинном обличье зеленая, как и у всех этих гуманоидов? Перестрелять бы их, долбаных…

Я ускоряюсь и въезжаю прямиком в ближайшую лужу – так, что Дэрила обдает мощным потоком грязной воды. Теперь он отплевывается и ругается где-то позади, а я до предела выжимаю скорость и поворачиваю на другую улицу. Так делать нельзя, напарник должен быть рядом, мало ли что. Но, проклятье, это просто невыносимо!

Я уезжаю все дальше. Пусть поищет меня в закоулках.

Вдоволь попетляв, я останавливаюсь и слезаю с мотоцикла: впереди уже видны мэрия и площадь. Утром всюду сновали рабочие и военные, а теперь – совершенно пусто. Удивительный контраст: в центре обычно шумно, а тут стоит полная тишина и только колышутся тревожные желтые ленты. Раньше так не было. Никогда. Впрочем, раньше на стене не красовалась эмблема партии Свободы. Интересно, кто и какой краской ее нарисовал, что ее не берут лучшие растворители?

Я перешагиваю через закрепленную в проходе железную цепь и иду по мостовой. О недавней бойне уже ничего не напоминает: кровь смыли, обломки убрали. Только пьедестал, где недавно возвышался Морган Бэрроу, торчит на прежнем месте, напоминая гигантский гроб. И фонарь остался – кривой и страшный. Вряд ли еще он сможет гореть.

Взгляд невольно задерживается на буревестнике «свободных». Черная птица с заостренными крыльями, белый прямоугольник незнакомого мира, в который птица рвется. Это придумал Гамильтон. Раньше эмблемой партии был подсолнух. Поговаривают, потому что прошлый их главный тоже был с Юга.

Мой взгляд смещается. И только теперь я понимаю, что нахожусь на площади вовсе не одна.

– Эй.

В отдалении, у пустого пьедестала, стоит человек в длинном потрепанном джинсовом плаще. Странно… как я не заметила его раньше?

– Здесь нельзя находиться посторонним. Это я вам! Эй!

Он оборачивается.

Знакомые серо-синие глаза, темно-русые волосы, подбородок, поросший мягкой щетиной. В руках – этюдник и карандаш. Чокнутый Художник? Герой моего дневника? Только сейчас я понимаю, что почти не встречала его где-либо, кроме набережной. Почему сегодня он забрел сюда?

– Вы что-то сказали, мисс?

Я подхожу к нему. Он, наклонив голову к левому плечу, смотрит на птицу.

– Да. Уходите. Площадь временно закрыта, завтра все будет как раньше.

Он отстраненно улыбается, будто складывая мои слова в невидимую шкатулку. Оценивая и бракуя.

– Не будет.

– Простите, что?

– Почему везде цепи? Здесь что-то случилось? – Теперь он смотрит на меня в упор. Улыбки уже нет. – В воздухе пахнет кровью, мисс.

Внезапно я без особого удивления понимаю: он что-то знает. Не представляю, откуда, но знает и, возможно, больше, чем я. В газете, разумеется, нет настоящих подробностей, да и Художник не похож на человека, который читает газеты. Но можно не сомневаться: он ждет реакции. Проверяет, солгу я или нет. А у меня нет настроения и сил врать.

– Да, случилось. Все плохо. Вчера здесь действительно была кровь.

Я чеканю каждое слово, не отводя от него взгляда. А следующие фразы получаются какими-то жалкими, почти умоляющими:

– Не приходите сюда лучше. Все может повториться. Я бы взорвала это чертово здание вместе со всеми, кто…

– И что будет дальше?

– Когда?

– Когда взорвете.

– Не знаю. Но, наверное, станет лучше.

Он раздумывает. Мне, как и всегда, не по себе, когда я нахожусь рядом с этим парнем. Вечно молодой. Вечно рисующий. Еще один символ того, что в Городе ничего не изменится.

– Это мало поможет. Глупые методы, – наконец изрекает он.

Я выхожу из себя:

– Так, может, щелкнете пальцем и воскресите наших мертвецов? Это умнее?

Я замечаю, что он, чертов клоун, почему-то медлит, прежде чем покачать головой, точно издевается. Впрочем, скорее всего, он просто псих.

– Прошлое необратимо.

– Значит, есть другие предложения?

Но он не реагирует на мой резкий тон. Возникает почти неприкрытое желание: схватить его за шиворот и потащить в ближайший полицейский участок.

– У вас их достаточно. Главное – убить врага.

– Врага? И кого же? Можно список?

Он раскрывает этюдник и вновь наклоняет голову. Сальные волосы падают на лоб.

– Поищите врага в себе. Он тих. Но всегда движется по вашему следу.

Вот от этого веет уже самой настоящей шизофренией. И, пожалуй, лучше воздержаться от споров. Если в моей душе еще немного покопаются, я затолкаю ему черенок лопаты… поглубже и побольнее. Поэтому, успокаиваясь, я просто смотрю на его эскиз, где темнеет все та же, набросанная резкими росчерками, эмблема «свободных».

– Зачем это вам? – я указываю на птицу. – Вдохновляетесь?

– Возможно. Ничто так не вдохновляет, как свет.

– Не будьте дураком. Не стоит этому верить.

– Почему? – Он поднимает брови с вполне искренним удивлением.

– Птица не летит. Ее обвели мелом на асфальте, как труп. Труп свободы. Не надо обманывать себя. Птицы в этом Городе… вообще…

…не летают.

Я замолкаю, это бессмысленно… В конце концов, он живет там же, где и я, видит то же, что и я, и…

– В чем же заключается обман? – уточняет этот псих.

Я резко отвечаю:

– В том, что свобода существует. Может, если сдохнешь, то освободишься, да и то… знаете, верьте, не верьте, но у меня есть друг-призрак. Глядя на него, не скажешь, что он свободен.

– Вугингейм Баллентайн… Бешеный Барон, так его звали?

Я вздрагиваю, как от пощечины. Имя Вуги известно из газет, как и имена всех нас. Но кличка…

– Откуда вы…

Художник только качает головой.

– Он выбрал то, что было дорого. В этом заключалась его свобода.

– Свобода… быть на привязи?

– Свобода быть рядом с тем, без чего не можешь жить.

Он закрывает этюдник и спокойно смотрит на меня. У него добрые глаза, но в зрачках отражается холодный свет солнца. Его слова – откровенная чушь, и все же… эта чушь вдруг возвращает мне равновесие. Я ловлю себя на том, что мне даже захотелось есть, хотя после вчерашнего запаха печеного человеческого мяса повсюду мне казалось, что я к еде больше не прикоснусь. Четвертина яблока – и та влезла с трудом.