Пустующий трон - Кен Лю

class="p1">Кинри с одержимостью вернулся к чтению свидетельств о создании Укьу-Тааса: люди сообщали, что таны льуку убивали младенцев на глазах у родителей, пытали и обращали людей в рабство, вырезали безоружных мирных жителей для устрашения других, насиловали несчастных, подавляя их волю к сопротивлению…

Как бы ему ни хотелось усомниться, доказать невиновность льуку, перед глазами всегда вставал образ солдат Кутанрово Аги, истребляющих жителей Киго-Йезу. Отрицать очевидное было глупо. Его беззаботная жизнь и обучение в Укьу-Тааса зиждились на этих зверствах.

Кинри проснулся от кошмара, где Одуванчика, Рати Йеру, Надзу Тей, Лодан, Мати и госпожу-хозяйку Васу жгли огнем гаринафинов, которыми управляли его мать и Кутанрово Ага. Предсмертные крики близких отзывались в голове еще долгое время после того, как юноша в холодном поту вскочил с постели.

Собственное отражение в зеркале заставило отшатнуться: ему не хотелось видеть материнские черты.

Кинри уставился на писчий нож и представил, как взрезает им вены, выпуская вместе с кровью ненависть к самому себе и тяжесть унаследованного греха, умилостивив таким образом неумолимую судьбу.

Он молча оплакал смерть и страдания, давшие начало его родине, оплакал память мифа, который долгое время подпитывал его веру.

Юноша погладил черепаший панцирь, подарок матери. Этот панцирь был миниатюрным отражением смятения, царившего сейчас в душе Кинри. В Укьу-Тааса он толковал значение портрета одним образом; в Дара же ему открылось совершенно иное, истинное значение.

«Карта… Она поможет тебе добраться домой, к родным».

Семья на панцире была не его, а Дзоми. В свете этого открытия требовалось многое переоценить. Был ли панцирь своего рода признанием со стороны матери, этаким бессловесным намеком на правду?

Мама научила его владеть охотничьим копьем и дубинкой, которой глушили рыбу, она перевязывала ему раны и утирала слезы, говорила, что Укьу-Тааса – его дом, отвечала на вопросы о жизни в степи, рассказывала о жестоком правлении адмирала Криты и блестящем восстании пэкьу Тенрьо, пела песни о подвигах Афир и Кикисаво, просила старого Огу научить сына языку дара, умоляла мастера Надзу Тей стать его наставницей…

Но всякий раз, когда Кинри спрашивал мать об основании Укьу-Тааса, в ее взгляде появлялись тоска и боль, которых мальчик не мог понять. Теперь он сообразил, что ей просто не хотелось лгать, и даже то, что она умалчивает о тех или иных фактах, терзало ее изнутри.

Кинри не знал, чем Гозтан занималась в прошлом и какие преступления ей пришлось совершить ради создания Укьу-Тааса. Но даже после того как юноша прочитал все донесения и свидетельские показания, даже после всех тех ужасов, которые Кинри увидел своими глазами, и кошмаров, которые ему приснились, одно оставалось неизменным, непреложным: мать любила его, а он любил ее. Он любил маму, несмотря на все ее прегрешения. И от этого на сердце у Кинри становилось еще теплее и еще больнее.

Когда в гости к нему заявилась Цветочная банда, Кинри едва не сказался больным и не отправил всех восвояси. Как изменится их отношение теперь, когда друзьям стало известно, что в его жилах течет кровь ненавистных льуку?

Но Рати, Види, Арона и Мота вовсе не затронули эту тему.

Сперва он был им благодарен, считая, что независимо от происхождения они по-прежнему видят в нем друга, прежнего Кинри Рито. Но после нескольких непринужденных реплик о том, как ему повезло, юноша понял, что члены Цветочной банды предположили, будто он принял свое наследие дара и отверг мать-льуку с той же радостью и легкостью, с какой человек отказывается от ложных убеждений, единожды узнав истину.

Между ними существовала – и постоянно росла – пропасть жизненного опыта. Кинри задумался, насколько же велика в таком случае пропасть между ним и Одуванчиком… точнее, Фарой, принцессой Дара?

Членам банды, как и Кинри, было позволено свободно перемещаться по Последнему Укусу, но запрещалось покидать его. Рати рассказывала о чудесах, что увидела в лабораториях, и об экспериментальных камерах; Види поведал о многочисленных реформаторских предложениях, которые императрица отвергла за последние годы и навсегда запечатала в архивах Последнего Укуса. Многие из этих предложений сделали бы Дара совершенно иной страной, не похожей на ту, где они жили. Ароне не давали покоя считавшиеся утраченными пьесы и песни времен государств Тиро и правления императора Мапидэрэ, о которых ей было известно лишь по слухам, а Моту по-прежнему занимало расследование судьбы маршала Гин Мадзоти.

– Она вовсе не была изменницей, – радостно сообщил Мота, сияя так радостно, как Кинри не мог и припомнить.

– Откуда ты узнал? – спросил он, чтобы лишний раз не говорить о себе.

– Пойдем покажу.

Печати на свитках оставались сломаны. Дзоми до сих пор так еще и не решила, использовать их или нет в качестве улик на процессе, посвященном государственной измене.

Поэтому Кинри удалось прочесть объемные отчеты о суде над Гин Мадзоти: запись первой беседы между императрицей Джиа и принцессой Фарой (которая тогда была еще ребенком и не имела ни малейшего представления о политических веяниях и волнениях, царивших вокруг); заявления первого министра Кого Йелу, требовавшего доказательств; свидетельства Дзоми Кидосу о том, что Гин Мадзоти планировала восстание; собственные показания маршала, яростно отрицавшей любые обвинения; предсмертную записку секретаря предусмотрительности Рина Коды, признавшегося, что он был соучастником заговора императрицы; признания Дору Солофи и Ноды Ми, подтверждающие версию Рина Коды; отказ Дзоми Кидосу от прежних показаний и обвинений; личное признание императрицы в подкупе свидетелей; и, наконец, записанную собственноручно императором Рагином продолжительную беседу между ним и маршалом, в завершение которой Гин Мадзоти переломила свой клинок, чтобы показать, что не станет искажать правду ради достижения политической стабильности и ни за что не примет ложь Джиа.

Двор Одуванчика и впрямь оказался таким лживым и мерзким местом, как Кинри и учили в Укьу-Тааса. Но подтверждение этого факта не принесло ему радости. По непонятной причине в архиве не было ничего, что объясняло бы, почему, после того как пэкьу Тенрьо взял в плен Куни Гару, Гин Мадзоти вдруг изменила решение и приняла все обвинения в свой адрес, при этом выступив с мечом в защиту Дара. Она сражалась за Джиа – женщину, пытавшуюся ее опорочить, – и даже прославляла ту как достойную императрицу.

– Некоторые истины, – со вздохом проговорил Мота, – навсегда утрачены для истории.

Кинри отложил последний свиток. Его сердце превратилось в руины.

Если правда о зверствах льуку в ходе завоевания заставила юношу пожалеть о том, что он родился льуку, то омерзительная политика Дара заставила его гадать, как он мог видеть красоту и надежду в помпезных