Дервиш света - Михаил Иванович Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Жителям же города сейсмические бури хоть и действуют на нервы, но привычны. И нужно землетрясению достигнуть высоких баллов, чтобы стоило о нем говорить.
Происшедшее в те дни землетрясение не выходило по своей силе за пределы средне-сильного. Не было бы особой нужды сейчас вспоминать о нем, если бы этот приступ подземных судорог — или, как его образно называют, «ер кумырляш» — земной переворот — не отразился кардинально на судьбах действующих лиц нашего романа.
И прежде всего землетрясение внесло разброд в планы и расчеты Георгия Ивановича и крайне усложнило и без того сложную его судьбу.
Когда он вынужден был покинуть Самарканд, его деятельная натура не могла примириться с перспективой «сложить лапки», успокоиться, уйти со сцены. Мысль о том, что ему предстоит «отдыхать», приводила его в ярость.
Всякая цепь — пусть это ожерелье из жемчуга! —
В тягость тому, кто жил свободно!
Он тогда переправился через Бешбармакские горы и, казалось бы, насовсем ушел из нашей жизни. Но землетрясение толкнуло его в самую гущу новых событий, на дороги и тропы борьбы. Но об этом стало известно позже.
А в тот день, когда еще не улеглись волнения, Ольга Алексеевна призвала молодежь и сказала:
— Землетрясение! У нас в Азии не соскучишься. Привыкать надо. А сейчас для вас у меня есть срочное дело.
По мнению Ольги Алексеевны, «суматоха» улеглась. Вся детвора была в порядке — накормлена, одета. Готовка пищи перенесена из кухни под навес. В прихожей на бабушкином сундуке сложены одеяла, подушки на тот случай, если толчки повторятся и придется спать во дворе. Осмотрены все (правда, незначительные) трещины в стенах, тщательно выметена осыпавшаяся известка.
Землетрясение, вошедшее в историю под названием Каратагское, по эпицентру в городе Каратаге в ста верстах от Самарканда, в самом Самарканде ощущалось очень сильно, вызвало у многих нервические припадки. В городе разрушений не наблюдалось. Великолепные тимуридские постройки и мавзолеи устояли. Повреждения жилым зданиям причинены почти не были. В угловой, так называемой детской, комнате докторского дома образовались трещины. Одна стена в углу отошла от другой почти на вершок, но, по мнению заглянувшего на минутку знакомого инженера, — это пустяки.
— Итак, ребята, у нас все в порядке. Меня беспокоит дядя Георгий.
— Мы же его проводили. Он ведь ушел в ханство.
— Марш на Даргом. Возьмите все, что нужно. Посмотрите, что там на Кафар-муры.
— Хорошо!
— Ушел в ханство через горы. Так-то оно так, но проверить не мешает. А вдруг… Он же серьезно болен. Толчки в горах сильнее. Там ужасно. Я сама была раз на Тянь-Шане, когда в долины валились скалы величиной с вагон. У меня сердце болит за Георгия Ивановича. В горах хаос, все валится.
— Неужели он придет к нам?
— Вот этого и не следует допустить. Надо пойти к нему навстречу. И поменьше разговаривать, побольше делать.
Не прошло и часу, а «разведчики» уже шагали. Настроены все были серьезно. Шагая под тенистым сводом карагачей по Ургутской улице, Шамси беззаботно читал вслух:
Нам разрешено выползать
лишь на закате солнца.
Мы — совы. Мы — летучие мыши.
Явление днем — дурная примета.
Стихотворение и мрачный декламационный тон, каким оно читалось, мало соответствовали обстановке. Солнце сияло и веселыми зайчиками играло на чисто выметенном кирпичном тротуаре. Великолепная синева самаркандского неба празднично проглядывала сквозь листву карагачей. Встречные, прогуливавшиеся под нарядными зонтиками дамы оживленно судачили и ничуть не походили на потрясенных жертв землетрясения. То же можно было сказать о благодушно настроенных базарчах в ярких халатах. Они важно восседали на своих осликах и, оживленно жестикулируя, обсуждали, совсем как на картине Верещагина «Политики», весьма важные политические проблемы.
Мирная улица, спокойные прохожие и проезжие, а ведь всего несколько часов назад земля колебалась, вода выплескивалась из арыков, дома шатались, из-под земли доносился устрашающий гул.
— Идем попусту, — заметил кто-то из молодых людей. — Нечего там делать. Не такой уж дядя Георгий паникер, чтобы испугаться.
— Пойдем поскорее. Искупаемся и обратно через старый город. Посмотрим, что там с минаретами.
— А ничего…
Прогулка удалась на славу. Дошли без всяких приключений до Кафар-муры. Посмотрели, не обрушился ли обрыв над Даргомом, не завалило ли вход в пещеру Георгия Ивановича.
Обрыв был цел. Все в пещере оказалось на своем месте. Даже столик на низеньких резных ножках и кошму, застилавшую земляной пол, не засыпало глиной. В выкопанной в твердом лёссе нише так и стоял фарфоровый чайник рядышком с чугунным кувшинчиком — обджушем и прислоненный к шершавой глиняной стенке чисто вымытый, глазурованный с риштанским орнаментом ляган для плова.
Словом, пещерное жилье приглашало: «Милости просим! Пожалуйте!»
Видимо, Ибрагим-сандуксоз, приглядывавший вообще за конспиративным пристанищем, сюда уже приходил, озабоченный теми же мыслями, которые возникли сегодня у Ольги Алексеевны.
Старик, сундучный мастер, даже пол чисто подмел. Снаружи, у входа, стояла новенькая, только что связанная из колючки метла и тут же аккуратно стопкой лежала вязанка сухого хвороста. Но в черном очаге зола была совсем холодная, и в пещере не ощущалось и признаков запахов съестного. Ибрагим-сандуксоз навел порядок, похлопотал и, убедившись, что Георгий Иванович не спустился с гор, отправился по своим делам, оставив напоминание: «Мы были здесь. Будьте спокойны!»
Сложив в нише принесенное с собой, молодые люди хором воскликнули: «До свидания! Прощайте!» — и отправились купаться.
Кто бы мог подумать, что встреча с Геологом у некоторых из них состоится очень скоро и именно в непосредственной связи с сегодняшним землетрясением.
— Не такой он, чтобы испугаться какого-то толчка. Такого человека не напугаешь.
Таково было единодушное мнение разведчиков, когда они уже в сумерки возвращались через Регистан. В заходящем солнце сияли и сверкали своей облицовкой воздетые к потемневшему небу минареты и порталы медресе и вызывали в юных умах своим великолепием и незыблемостью возвышенные мысли.
Они думали о Георгии Ивановиче, о его удивительной судьбе и… завидовали.
Они шли по быстро пустевшей Регистанской улице к Пуль-и-Сафид, смотрели на багрово-оранжевый величественный закат и пели довольно-таки смело:
Славное море, священный Байкал.
Славный корабль — омулевая бочка.
И дальше:
Старый товарищ бежать пособил…
И мыслили они революционными образами… «Союз благоденствия». Декабристы. Волконская. Трубецкая. Венгерская революция. Герой Польши Костюшко. Шевченко. Гарибальди. «Овод» Войнич. Жюльверновский Матиас Сандорф. Герцен. Чернышевский.
Легче шагают усталые ноги под звуки величественной песни в честь мужественных из мужественных, в честь
