Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха

брошенного на станции с чудным названием Ерофей Палыч. Анна схватила пульт и сделала тише:

– А где ее могила?

– Я тебя умоляю. Какая могила? Больше ста лет прошло. Никто не знает. Видимо, где-то вросли в землю два голых креста без дат и каких-либо опознавательных знаков.

Папа взял в руки снимок, наклонил голову набок и прикрыл рот рукой:

– Слушай, а ты действительно на нее похожа. И нос, и овал лица, и взгляд.

Мама шикнула, попросив не мешать смотреть. Коротко стриженный парень искал мать, бросившую его в Железнодорожной больнице № 27.

Вечером перезвонил папа и зашептал в трубку:

– Слушай, я тут нарыл кое-что. Оказывается, от прапрабабок праправнучкам передается внешность и обаяние. И еще… Интереснейший факт… Ее место рождения – твое место силы. Только там ты будешь себя чувствовать полноценной и защищенной. Вот только никто не знает, откуда она. Бабка Мария говорила о Бонне, мать придумала Штутгарт. Документов нет. Зацепиться не за что. Вспоминают, вроде бы в городке возвышались холмы и какая-то скальная церковь.

Глава 3

Василий

Нельзя изменить память, не рассекая сосуды.

Виталий Семин

1941 год

Ночью музицировали сверчки. Тараторили о чем-то своем, пытаясь расчесать шевелюру июньской травы. Петухи, сбившись с графика, унизительно кудахтали. Люди спали тревожно, понимая, что внеурочный петушиный хор не иначе как к покойнику. Единственное, они даже не представляли масштаба новопреставленных. Около четырех часов наконец-то стало тихо. Ни ветра, ни стона, ни муторного собачьего воя. Казалось, будто в огромную воронку провалились все звуки и шорохи. Оконное дребезжание, всплески рыбацких весел и лошадиный храп. Горизонт, полосующий небо розгами, лязг колодезной цепи, покашливание колхозного сторожа, приставленного к бахче. Все птицы набрали в клювы воды. Все тучи соединились в один льняной саван. Все звезды стали в строй и щелкнули затворами.

Утром в деревню вестовой привез новость. Прискакал на взмыленной лошади, рявкнул: «Война началась!» Вручил маленький темный флажок и талон, по которому все мужчины призывного возраста должны были отправиться на фронт. Даже многодетные отцы, священники и дети репрессированных. Парни, отцам которых Родина устроила Большой террор, с радостью шли ее защищать.

В начале первого село собралось у сельсовета, чтобы послушать радио. Женщины, мужчины, будущие матери и состоявшиеся, откормившие грудью уже три поста: два Великих и один Успенский. Босоногие дети и старики. Многие плакали, и слезы оставляли на чумазых щеках полосы, напоминающие дорожную разметку. Некоторые авансом просили прощения и прощались. Вслушивались в лишенный каких-либо эмоций и горячности голос из репродуктора. Тот спокойно и даже торжественно рассказывал о случившемся на рассвете. Об одновременной бомбежке Житомира, Киева, Севастополя и Каунаса. О первых двух сотнях убитых. Об атаках с румынской и финляндской территорий.

Народный комиссар иностранных дел Молотов говорил долго, двигаясь по кругу и танцуя словами хору[32]. Заходил то слева, то справа, то со стороны соснового леса и низинных болот. Обрушивался сверху, выныривал из глубины заколдованного озера, просеивал пыль дорог, кололся об иголки сосен и любовно поглаживал броню танка, минуту назад сошедшего с конвейера. Проявлял мудрость, подчеркивая, что война развязана германским империализмом, а не простыми немецкими гражданами: рабочими, крестьянами и представителями интеллигенции. Они сами, небось, страдают от действий правительства. Заверил: враг будет разбит и победа будет за нами, так как армия, флот и соколы советской авиации станут стеной. Привел в пример войну с Наполеоном, призывал взять в руки оружие и объединиться.

Хозяйки стряхивали слезы, как иней с ветвей, и прижимали мелюзгу. Целовали пахнущие лекарственной ромашкой макушки и озирались по сторонам, пытаясь высмотреть этого страшного немецкого врага за широкой строкой горизонта, шеренгой дубов, стержнем реки и питательными пастбищами. Затем, когда голос из радио полностью растворился на манер соли в граненом стакане, заговорили все вместе. Одни утверждали, что это ненадолго – разве можно победить такую великую державу, другие пытались защитить грудь животворящим крестом, третьи медленно оседали в крахмалистую скрипящую пылищу. Дети, чувствительные к любым вибрациям, выстраивали многоголосную истерику.

Одновременно Молотова слушали миллионы в Полтаве, Брянске, Киеве, Ленинграде, Куйбышеве, Алма-Ате и Москве. Вся многоликая, на первый взгляд благополучная, местами наивная, крепко потрепанная и насмерть запуганная, страна внимала стоя. Казалось, опрокинулось небо и развернулась в обратную сторону Земля. Разошлись швы, рельсовые стыки, стежки на крышах и полях. Разорвались все прочно замкнутые линии.

В тот же день Лебедев-Кумач приступил к новому тексту, нервно зачеркивая простым карандашом неудавшиеся рифмы. В спешном порядке мелом на доске к стихам набрасывались аккорды и редкие диезы. Писалась музыка, и всего лишь день музыканты репетировали, прикладывая трубы и флейты к распухшим от многочасовых повторений губам. Песня «Священная война» впервые была исполнена 26 июня 1941 года на Белорусском вокзале и повторена как минимум пять раз, а через четыре месяца, когда Германия добралась до Калуги, Ржева и Калинина, мелодию «Вставай, страна огромная…» стали исполнять ежедневно, сразу после боя кремлевских курантов. Благо на днях в них сменили скобку анкерного колеса, и теперь часы шли точно и величаво. Слушая гимн защиты Отечества, люди приосанивались, расправляли плечи и рвались в бой.

Одним из первых под удар попал скромный и застенчивый украинский Устилуг. За рекой Западный Буг враг, с аппетитом пообедав польским бигосом и журеком в хлебе, изувечив тысячи партизан, учителей, ученых и врачей, вошел в городок, словно ложка в зернистый творог, и провел в нем долгих три года. Артогнем и бомбежкой проложил дорогу до Владимира-Волынского, безжалостно сжигая на своем пути дома и калитки, фруктовые деревья и кусты барбариса, скошенную и только пробивающуюся траву, скамейки, старательно засаженные огороды и сараи. Склады, амбары, навесы. Ведь Hundert Schläge auf fremdem Rücken sind nicht viel[33], а за чужой щекой зуб вовсе не болит.

Из хозяйственных пристроек выводили брыкающихся лошадей, коров, коз. Дети держались за мамкины юбки и остерегались штормового неба. Женщины смешивали молитвы с проклятиями. Всюду с вывихнутыми суставами и душами, обожженными лодыжками, ладонями и сознанием лежали убитые, смертельно раненные и сломленные духом.

В городах и селах началась мобилизация, и новобранцам велели остричь наголо головы, взять документы, пару нательного белья и добротную обувь, в которой не стыдно дойти до Берлина. Потерянные люди еще на автомате взмахивали косами и ногами в пуантах, пытались сосредоточиться на прополке чеснока или написании контрольных в рабфаке и с болью осознавали, что ничего больше не будет прежним. Ни сливовых садов, ни беспечных прогулок курортной Одессой, ни премьеры фильма «Тимур и его команда». Не будет больше комсомольских свадеб, трогательных крестин, веселых обжинок и покупок новеньких клеенчатых диванов с шифоньерами. Отпусков в Кисловодске и Сочи. Сказанного вслед бредущим на ночную рыбалку: «Мою рыбу не лови! Моя –