Марта из Идар-Оберштайна - Ирина Говоруха
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этими словами полез в карман, выудил щепотку табака и квадрат газетной бумаги. Скрутил самокрутку и с жадностью затянулся:
– И еще одно… Перед боем не набивайте кишки, а идите на врага с пустым желудком. Во-первых, злее будете, во-вторых, в случае ранения в живот – больше шансов выжить. Перед смертью не отводите взгляд, смотрите ей прямо в глаза, и тогда, возможно, она сама от вас отвернется. А вообще, война – это кровь, пот, голод, холод, вши, болезни и недосып. Свисающие с деревьев человеческие мозги и намотанные на гусеницы танка волосы. Это огромный физический труд, так как постоянно придется что-то тащить: бревна, снаряды, ящики, тела друзей. Стоять на посту в лютый мороз и не мыться месяцами. Война – это такая форма бытия.
И действительно, повоевавшие заметно отличались от новобранцев. Они выглядели по-другому, словно люди, прилетевшие с иных планет, и все как один казались старыми, замкнутыми, тусклыми. Держались вместе, напоминая членов секретной религиозной общины, и говорили мало, но прицельно.
Зима в сорок первом наступила рано. Уже второго ноября пошел снег и загостился до конца марта. Плохо одетую армию косила пневмония. Солдаты ели желуди с кореньями и плакали при виде горбушки черствого хлеба. Спали в наспех вырытых траншеях в тридцатиградусный мороз. Вши, выбираясь из-под не стиранного несколько месяцев нижнего белья, резвились поверх шинелей, затевая салки и городки. Если удавалось залезть рукой в подмышку, зачерпнуть горсть и бросить в костер, насекомые, поджариваясь, издавали звонкие щелчки. Тело безостановочно чесалось, а расцарапанные участки кожи незамедлительно покрывались струпьями. Дни стерлись, и никого больше не интересовало, какое сегодня число и день недели. Одни бои перетекали в другие, принося с собой огромные потери.
К первому бою солдаты оказались не готовы, так и не сумев вникнуть в его алгоритм. Окружающее пространство заполнилось ревом под завязку, а земная твердь превратилась в лохмотья. Гул раздавался одновременно в небе, в ушах, под каждым деревом, бугром, курганом и даже в нагрудных карманах, хранивших партийные билеты и красноармейские книжки. Кожа на лице, казалось, вот-вот лопнет от напряжения. Земля исходила брызгами увесистого чернозема, а в образовавшихся ямах валялись руки, ноги от колена и замотанные в портянки мальчишеские стопы. Несколько парней в ужасе выпрыгнули из окопа и намылились бежать в поле, в лес, домой. Их тут же подстрелили, как зайцев. Одни умирали быстро, не успев издать даже стон. Другие долго шипели с пеной у рта: «Помогите, братцы, я еще живой». Умоляли посодействовать детям, женам, родителям. Кого-то вывезти в тыл, кого-то определить в детский дом. Передать письмо, талисман, фото или записку. Силились попрощаться, рассмеяться, помолиться. Из длинного и узкого, как свадебная лента, окопа постоянно доносилось: «Господи, помилуй» и «Я еще совсем не жил».
Поначалу Василий пугался неестественно запрокинутых голов и безжизненных восковых лиц, но потом собрался с духом и принялся закрывать глаза. В еще теплых телах веки послушно опускались, остывшие продолжали таращиться в дырявое, изъеденное войной небо. Из общей винтовки неритмично отстреливался товарищ, и его канонада повторяла недавно сочиненный Хачатуряном «Ноктюрн». Неожиданно прервал свое бесталанное музицирование, сполз на дно окопа, растерянно взглянул на крохотное отверстие в груди и удивленно протянул: «И вся недолга». Василий схватил оружие, но в нем не оказалось патронов.
В течение часа рота из ста двадцати гогочущих, играющих на губной гармошке, травящих анекдоты, вспоминающих мамкины расстегаи солдат превратилась в сотню усопших. В безжизненную свалку спин, сапог, пилоток, гимнастерок, недоеденных пайков и недописанных трогательных записок: «Здравствуй, моя Буддлея». Молоденький лейтенант с наспех перевязанной головой собрал десяток чудом уцелевших и отдал приказ уходить в лес, пробираться по два человека к своим на запад. Затем заплакал, осознавая проигрыш своей личной войны.
Уходя, солдаты оглянулись. Командир сделал из фляги несколько обрывочных глотков, неумело перекрестился и прицелился. На втором залпе упал, и его последнее «Передай матери, жене, сыну…» так никто и не услышал.
Парни шли всю ночь, огибая болотные кочки, гадюк, уложенных сосисочными кольцами, и неестественно примятую траву. Шарахаясь каждого нечитабельного эха выстрелов. Под утро оказались среди своих, чинно сидящих у котелка с гречневой кашей и печурки, сделанной из старого ведра.
В марте сорок второго Василий попал в плен.
В товарном вагоне-телятнике ехали стоя. Стоя спали, читали 90-й псалом, плакали и теряли сознание. Слушали марш колес, дух каких-то станций, лязг засовов и теньканье незнакомых птиц. Страдали от голода, полосующего болезненными судорогами, и ночного холода, затягивающего сосуды в корсеты. Терпеливо ждали кашу, сдобренную мышиным пометом.
Пленных везли вместе с мирными жителями, насильно оправленными на работы. Девушек и парней в одном вагоне. Больных и здоровых. Рябых, бескровных и помеченных лихорадкой. Среди несчастных выделялись убитая горем женщина и влюбленная пара.
Женщина медленно сходила с ума. Поговаривали, выскочила за хлебом, оставив в запертом доме двух малолетних детей, и попала в облаву. Как ни падала в ноги полицаям, как ни кричала, что в квартире беспомощные грудничок и пятилетняя девочка, на нее никто не обращал внимания. Надавали пощечин, толкнули в вагон, привели в движение колеса. Молодая мать несколько дней причитала, пока не стерла голосовые связки в наркотический порошок. Обессилев, стала шептать нечто несвязное, несусветное, не поддающееся расшифровке. На пятый день пути окончательно тронулась и в этом сумасшествии обрела покой. Больше не осознавала, кто она, где и с кем находится. Куда едет и каким маршрутом. Не помнила свое имя, рост, возраст, цвет глаз и понятия не имела, есть ли у нее дети.
Пара семнадцатилетних стояла сросшимися между собой деревьями. Он гладил ее свисающие сосульками волосы, подставлял колено, чтобы девушка хоть на пару минут могла присесть, и шептал на своем деревенском:
– Кохана, потерпи трішки. Може, годинку, від сили дві.
Вот только часы соединялись в долгое безвременье, и никто не знал, наступит ли финиш этого утомительного путешествия.
Справлять нужду ходили в выварку с ручками, стоящую в конце вагона. Он бегал исправно, а она только бледнела, поплотнее сжимала ноги, но не сдвигалась с места. Молодой человек заботливо переспрашивал, не нужно ли отлучиться, но девушка отрицательно качала головой. Ее дыхание учащалось, а тело покрывалось испариной. Влюбленный
