Без Царя… - Василий Сергеевич Панфилов

С другой стороны, порода эта, как бы помягче выразиться… В общем, на роль эсэсмана в фильм о Великой Отечественной меня взяли бы не глядя, без кинопроб. Чуть-чуть «возрастного» грима, и второстепенная роль начальника лагеря, жестокого полицейского дознавателя или фанатика-иезуита — моя!

В общем… не душа компании, далеко не! Внешне, по крайней мере. Ну… надеюсь, что только внешне!

Скорее всего, это возрастное, как это бывает у подростков, которые растут не равномерно, а как-то костляво и вразнобой, как щенки догов, которые в определённом возрасте напоминают этакие табуретки с хвостом. У меня это, в силу и без того хрящевато-угловатой физиономии, выражено несколько ярче, только и всего.

Люба лет в шестнадцать тоже была куда как нехороша… Собственно, она и сейчас не красавица, но — просто не слишком красивая молодая женщина.

Надеюсь, пройдёт… но пока так, и это несколько затрудняет знакомства, ибо первое впечатление, оно такое. Как же всё это не вовремя, чёрт подери…

Да ещё и резко как! Красотой и обаянием я в этой жизни никогда не блистал, да по-видимому, резкий рост совпал со стрессом от действий ныне покойного Льва Ильича, свадьбы сестры и папеньки с его поехавшей психикой. Результат — вот он… на лице. Упырь как есть, только что не мертвенно бледный, а сгоревший под крымским солнцем.

На меня косятся отчуждённо, не спеша вступать в разговоры. Да и я, собственно, не напрашиваюсь.

Во-первых, не с моей физиономией вот так вот с кондачка заводить беседы и пытаться подружиться, а во-вторых…

… я не уверен, что мне так уж это необходимо.

Студенчество сейчас политизировано донельзя, до какого-то запредельного абсурда! А я хотя и не скрываю своих социал-демократических взглядов, не отрицаю необходимость борьбы, прежде всего политической, но и не считаю нужным переть на пулемёты, вооружившись только солдатским наганом, набором соответствующих цитат и фанатичной надеждой на то, что героическая смерть каким-то образом приблизит конец Самодержавия.

Просвещение народа и последовательное, широкое сопротивление работает куда эффективней, но да… иногда надо и на пулемёты с наганом! Важно только понять этот момент, и если уж умереть, то не напрасно.

Студенчество же…

— … безобразие какое-то, право слово! — уже в голос возмущаются молодые парни, — Солдатчина какая-то! Выстроили на плацу, под палящим солнцем, и приказали ждать, пока Их Благомордия не соизволят почтить внимание нас, малых сих!

— … не ректорат, а какое-то сборище фельдфебелей от науки! — слышу кого-то позади меня.

— Петиция, товарищи! — деловито закаркал какой-то чернявый парень в скверно сшитом, косо сидящем мундире, громким голосом привлекая к себя внимание, — Надо для начала составить петицию, и разумеется, подписаться всем присутствующим! Он начал весьма уверенно составлять текст петиции, и сразу нашлись как помощники, так и критики, составив подле него гомонящую кучку профессиональных агитаторов и желающих поучаствовать в такой волнительной политической деятельности. Прочие же, несколько расслабив и без того не слишком стройные ряды, не спешат ни к кому примыкать, а просто стоят в вольных позах и переговариваются с соседями.

— Без политики, господа! — тщетно взывает какой-то белокурый бородач, — Давайте обойдёмся без политики! Нам нужно обратить внимание прежде всего на неуважение…

— Долой Самодержавие! — очевидно изменённым голосом заорали из задних рядов.

— Даёшь! — охотно поддержали некоторые студенты, а кое-то, очевидно из голубятников, заливисто засвистел, будто гоняя над крышами турманов.

— Господа, господа… успокойтесь! — из рядов вышел осанистый, несколько возрастной бородач с полными щеками, — Какая политика, Господь с вами! Очевидно, случилась накладка и…

Разгорелся жаркий диспут между академистами[31], политиками[32] и центристами[33], но основная студенческая масса оставалась скорее аморфной. Впрочем, стояние на солнцепёке в мундирах и очевидное, какое-то даже показательное неуважение руководства Университета вызывало ропот недовольства даже у лоялистов.

Как назло, никто из руководства до сих пор не соизволил выйти. Лишь университетские служители, затянутые в мундиры, мелькали где-то в отдалении, раздражая своим видом. Это делало ситуацию какой-то сюрреалистической, будто неведомый и очевидно недобрый экспериментатор ставит на нас опыты социологического характера.

— … господа! Господа, ведите себя тише! — пытались успокаивать народ некоторые студенты, — Среди нас могут быть провокаторы!

При этих словах кое-то из соседей покосился на меня…

— А вот провокаторам мы можем и морду лица отретушировать! — прогудел какой-то парняга семинаристского вида, любовно поглаживая пудовый кулак и пристально глянул на меня. Я сделал вывод, что меня, очевидно, не узнали…

«— Так проходит мирская слава…» — мелькнуло в голове ироническое и усталое. Недавно ещё все московские газеты пропечатали мою физиономию, особо подчёркивая, что победителем чемпионата Москвы я стал, ни разу не схлопотав по физиономии. Тогда ещё разгорелась жаркая дискуссия о моём «чрезмерно осторожном» стиле боя и нежелании участвовать в схватках за звание абсолютного[34] чемпиона города, возмутившая многих ценителей «старого» бокса, а сейчас вот так вот…

Очевидная угроза крепко зацепила мой переполненный гормонами организм, и очень захотелось объясниться с наглым (и рыхлым!) семинаристом, но поморщившись непроизвольно, я отмолчался, и парняга довольно заулыбался, с видом победителя поглаживая мясистую конечность и «добивая» меня пристальным взглядом. Я же, подавив нахлынувшее желание померяться с ним взглядами, остался стоять, пытаясь увидеть и понять картину происходящего в целом, чтобы потом внести её в свои «Хроники».

— … ну точно, — театральным шёпотом проговорил кто-то за спиной семинариста, — провокатор! Эка глазами всех фотографирует! Я ему сейчас…

Меня имели в виду, или другого подозрительного типа, не имею не малейшего представления, но напрягшись на всякий случай, перенёс большую часть веса на заднюю ногу.

— Идут! Идут! — зашумели тем временем откуда-то издалека, и действительно, к нам, не слишком торопясь, приближалась группа сановников, разодетых в парадные мундиры. Ректор Свешников среди них не то чтобы терялся, но явно был не главным действующим лицом.

— Позорище какое… — глухо сказал один из великовозрастных учеников, мужчина чуть ли не под тридцать, весь облик которого говорил о сельской школе. Не то чтобы подобные персонажи вовсе уже редки в Университете, но обычно они если и выбираются из трясины деревенской жизни, то всё ж таки выбирают не физико-математический факультет.

— Боролись за автономию Университета, — продолжил он, сжимая кулаки, — потом за её остатки и против полицейского произвола, а ныне вот так…

Не сразу, но гул унялся. Первым выступил чиновник от Министерства Народного Просвещения, что вызвало очередную волну ропота.

— Не министр даже… — скрежетнул зубами кто-то позади меня, — и не товарищ[35]…

Свешников, поставленный ректором после апрельской «чистки» профессуры, типичная «говорящая голова», и говорят, до своего назначения, отличался скромностью и предупредительностью, а заодно и