Без Царя… - Василий Сергеевич Панфилов

подчёркнутой аполитичностью. Изменился он быстро, в считанные недели, возбудив к себе неугасимую ненависть.

Речь чиновника изобиловала казёнными оборотами, неустанными заботами о юношестве и линией МВД. В толпе роптали…

— … искренний, неполживый патриотизм юношества, святая готовность сложить животы своя за Веру, Царя и Отечество… — вещал чиновник.

— Искренний, неполживый патриотизм заключается не в том, чтобы класть свои жизни на алтари разной степени священности, — язвительно (но не слишком громко) ответил ему сельский учитель, очевидно, не в силах слушать эту невообразимо сучковатую, тягомотную казёнщину, — А в том, чтобы всеми силами способствовать процветанию Отечества, в котором не придётся складывать жизни юношества, да и кого бы то ни было, за процветание кучки паразитов, присосавшихся к плоти народа.

Повернув к нему голову, несколько раз почти беззвучно хлопаю в ладоши, показывая солидарность со здравыми мыслями. На меня косятся…

… и я с досадой понимаю, что моего соседа слышали немногие, а расценить мои аплодисменты можно двояко, да и стою я в первом ряду…

«— Как-то неладно моя учёба началась» — угрюмо думал я, глядя на студентов, расходящихся после начальственных речей. Народ разбивается по группам, а меня, что характерно, обтекают…

Утешает только то, что я не один такой, и очевидно, мне ещё выпадет возможность несколько реабилитироваться в глазах сокурсников. Несколько успокоившись этим, и всячески напоминая себе, что я не хочу связываться с радикальными группами, коих в студенческой среде с избытком, а вот потом…

… я направился прочь. Но всё равно досадно! Рост этот не ко времени, физиономия Злодея Второго Плана, да и так… Сколько знакомых среди московской профессуры, букинистов и интеллигенции, а когда дошло до дела, всё одно к одному сложилось! Ни-ко-го!

Наиболее заметную и радикальную часть интеллигенции чистки вымели из Москвы ещё в апреле, а прочих выдавили потихонечку на периферию уже летом, обеспечивая спокойствие генерал-губернатору, а древней столице — полное отсутствие любой оппозиции. Классика — сперва несколько дней или недель в тюрьме, разговоры с дознавателем по душам, а потом ссылка куда-нибудь в Нижнюю Хаципетовку, с обязательством еженедельно отмечаться у местного полицмейстера.

«— Надо было на историко-филологический поступать, — мелькает слабовольная мыслишка, — вот где бы я не потерялся! Но ничего… на историко-филологический можно и вольнослушателем! Справлюсь».

Взбодрившись мыслями о реванше в глазах однокурсников после того, как они узнают меня получше, а также грядущими прибылями от внедрения продвинутых инженерных технологий, я вздохнул, повёл затянутыми в тугой мундир плечами, да и пошёл прочь, поглядывая по сторонам в поисках подходящей компании. Потому что ну в самом деле… не выпить в такой день, да тем более в компании, это уже ни в какие ворота!.. но первой мне встретилась компания старшекурсников-кадетов[36], раздававшая брошюры от имени своей партии. Поблагодарив, машинально сунул их в расстёгнутый на груди мундир, и плюнув на однокурсников с физико-математического факультета, поспешил в сторону историко-филологического. Уж там-то всенепременно найдутся общие знакомые, и я хотя бы напьюсь не в одиночку!

— Вот он! — услышал я торжествующий женский голос, с каким-то истеричным всхлипом, и повернулся, потому что ну в самом деле… интересно же!

… но увидеть я успел только искажённое от ярости женское лицо, дешёвенький револьвер-бульдог, а потом в мою грудь ударила пуля.

… раз, второй, третий…

В грудь толкало не слишком сильно, но болезненно и как-то горячо. Вместе с пулями в меня проникало ощущение обречённости, конца жизненного пути…

А молодая, некрасивая девушка с очевидно семитскими чертами лица всё жала на курок. Выстрел…

… меня толкает в живот, я опускаю голову и вижу маленькое отверстие в ткани, а следующий выстрел ожёг мне бок.

— … провокатор! — выплёвывала она вместе с пулями, — Подлец!

«— Вот оно и аукнулось, — вяло подумалось мне, — за Льва Ильича. Надо было мазуриков с Хитровки нанять, ведь были же выходы…»

— … за товарищей, которые по твоей вине…

Но тут в глазах у меня потемнело и я, кажется, умер…

Склонившийся надо мной ангел был бородат, неряшлив, и крепко пах табаком вперемешку конским потом, что несколько поколебало мои представления о загробной жизни.

— А… — сказал он хрипловатым козлячьим тенорком, и засмеялся дребезжащее — так, что мне на лицо попали капли его слюны, — жив раб Божий!

— Я… — продолжил он, вставая на ноги и весьма звучно прочистив нос, отхаркавшись напоследок, — на Японской ещё на таких насмотрелся, с перепуга сомлел.

— С перепуга или нет… — рядом появился одетый в белый халат медик, худощавый мужчина лет тридцати с тонким, несколько нервическим лицом интеллигента, а в моей голове всё наконец-то встало на свои места, — а шесть пуль с десяти шагов, это нешуточный стресс для психики!

— Вот и я говорю, испужался! — равнодушно кивнул служитель Асклепия, обтирая пальцы о штаны и помогая фельдшеру ворочать меня. Вытащив из-за отворота простреленного мундира брошюрки, меня перетянули бинтами прямо поверх одежды и переложили на носилки. На грудь зачем-то положили и брошюрки, и только потом носилки весьма неаккуратно засунули в карету Скорой Помощи.

Всё это время я периферическим зрением вижу столпившихся зрителей, но не вполне осознаю это. Они — фон. Такой же, как покрытое набежавшими облаками небо, кажущееся после Крыма блеклым и невзрачным; как новенький асфальт под ногами и колышущий деревья ветер.

Потом придёт осознание, эмоции, а пока…

— … да куда ж ты, холера ясна! — успел услышать я, и короткий толчок бросил меня куда-то вбок, выбивая и без того тусклое сознание.

Очнулся я от немилосердной тряски и ругани возницы и санитара в одном лице. Служитель Асклепия немилосердно лаялся с кем невидимым, совершенно не прибегая к мату, но выражаясь притом исключительно обидно для оппонента.

Почему-то в голову полезли странноватые философские мысли о дуалистичности возницы, Троице и о той частице Бога, которая, по утверждению некоторых богословов, есть в каждом из нас.

— Ну-с… — прервал мои богословские рассуждения фельдшер, весьма бесцеремонно поднимая пальцами и веки и склоняясь надо мной.

— В сознании, что уже радует, — сказал он будто сам себе, обдавая меня запахами кухмистерской, аптеки и табака, — Ну-с… как мы себя чувствуем?

— Живым, — попытался улыбнуться я, растягивая губы в улыбке, которая очевидно показалась жалкой, — но не очень здоровым.

— А… шутите? — равнодушно констатировал он, чуть не выворачивая веки наизнанку и вглядываясь ещё раз, — Это хорошо. Так-с…

Достав откуда-то портсигар, он закурил, окутавшись облаком табачного дыма и нимало тем не смущённый.

— Скажите, а…

— Лежите молча, молодой человек, — прервал он меня, даже не поворачивая головы, — Ранения ваши на первый взгляд не опасны, и первую помощь мы вам оказали, предотвратив потерю