Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

Непрощание с Батуми

Ну и гугняв же местный бес –запустит дождик суток на шесть,чтоб люди чувствовали тяжестьнепросыхаемых небес.

А мне он зла не причинял,а я хлопот его не стою,а мне бы стакнуться душоюс душой магнолий и чинар.

В недоуменье дух и плоть,не разберу никак по думе, –какой ты нации, Батуми,и что напрял в тебе Господь.

Как ракушка – волной в ушах,как дева – в лучевидной кроне,о тыща и одном балконе,о двух ажурных этажах.

И не во сне, а наявупестры под непогодью прыткой,по-детски выложены плиткойпроспекты прямо в синеву.

Дано ль прочесть простым умамузоры страхов и бесстраший,под звонко-розовою пряжейприбрежья зелень и туман?

Вдруг кто-то в чащу шах-шарах!А кто? Увидеть бы, узнать бы,но немо щурятся усадьбыиз тьмы в оранжевых шарах…

Века с недвижностью в очахреальней здесь, чем день текущий,и я гощу с кофейной гущейу сна в бамбуковых дворцах.

У сердца нет иных забот,чем жить, от волн морских святея,где медным голосом Медеяотмщенье божие зовет.

Потопным топотом дождятщета веков, как пыль, прибита,и эвкалипты Еврипидастоят, до краешка дойдя…

Феодосия

В радостном небе разлуки зарюдымкой печали увла́жню:гриновским взором прощально смотрюна генуэзскую башню.

О, как пахнуло веселою тьмойиз мушкетерского шкафа, –рыцарь чумазый под белой чалмой –факельноокая Кафа!

Желтая кожа нагретых камней,жаркий и пыльный кустарник –что-то же есть маскарадное в ней,в улицах этих и зданьях.

Тешит дыханье, холмами зажат,город забавный, как Пэппи,а за холмами как птицы лежатпестроцветущие степи.

Алым в зеленое вкрапался мак,черные зернышки сея.Море синеет и пенится, какво времена Одиссея.

Чем сгоряча растранжиривать прытьпо винопийным киоскам,лучше о Вечности поговоритьсо стариком Айвазовским.

Чьи не ходили сюда корабли,но, удалы и проворны,сколько богатств под собой погреблисурожскоморские волны!

Ласковой сказке поверив скорей,чем историческим сплетням,тем и дышу я, платан без корней,в городе тысячелетнем.

И не нарадуюсь детским мечтам,что, по-смешному заметен,Осип Эмильевич Мандельштамрыскал по улочкам этим.

Розы и соловьи

Восточный Крым – страна цветущих роз,что из полынно-выжженного лонавзошли с трудом, и дышат утомленно,и славят тайну хором и вразброс.

Услада уст страдающей земли,ее грехов отпетых отпущенье, –когда в глухом и гулком запустенье –какое чудо! – розы расцвели.

О сколько их, смиренных, как заря,задорно-алых, кремовых и белых,сошло с холмов и ринулось на берег,приютный мир за жизнь благодаря.

Сиянье роз – небесная капель,отрадой глаз обрызгавшая землю.Я их дыханью, вслушиваясь, внемлю,а им полны Судак и Коктебель.

О свитки чар из света и тепла,томящих снов бесхитростный талмудик, –о только б раз коснуться и вдохнуть их, –и не горька сума и кабала!

Пред ними стыдно жизни прожитой:нам говорят безмолвные пророкио том, что минут царствия и срокии мир спасется вечной красотой…

В июньской тьме, шалея от любвик искусству пенья и впадая в ересь,тех роз воздушно-чувственную прелестьзапойно славят птицы – соловьи.

Хоть я, признаться, в звуках соловьевне слышу песни: как ты там ни пенься,свисти, бульбулькай, щелкай, – всё – не песня,коли в ней нет мелодии и слов.

Что наши судьбы, жесты, письмена,все взмывы духа в рифмах и аккордахпред светом роз, невинных и негордых,чья красота учтива и смирна?

У тех тихонь венец земной тяжел:из них жмут масло, делают варенье, –а я сложил о них стихотворенье,и эта блажь – не худшее из зол.

Дельфинья элегия

Как будто бы во сне повинном,что не со всяким может статься,я чувствую себя дельфиномна карадагской биостанции.

Зачем я дался людям глупыми почему, хоть в скалах выбей,мы то всего сильнее любим,что нам приносит боль и гибель?

В бассейне замкнутом и душном,где развернуться сердцу негде,что в теле мне моем недужноми в обреченном интеллекте?

Я разлучен с родимой бездной,мне все враждебно и непрочно,и надо мной не свод небесный,а потолок цементно-блочный.

С тремя страдальцами другими,утратив братьев и подругу,плыву и прыгаю за нимипо кругу, Господи, по кругу!

Нас держат с котиками вместе,и так расчетливо и дикона мне сбывается возмездьеза поведенье Моби Дика.

Во славу трубящей науки,что дуракам сулит бессмертье,сношу бессмысленные мукии не прошу о милосердье.

Спасибо, брат старшой, спасибо,дитя корысти и коррупций, –твоя мороженая рыбане лезет в горло вольнолюбцу.

И вот – в пяти шагах от моря,от неба синего, от раяя с неразумия и с горяникак не сдохну, умирая.

«Ежевечерне я в своей молитве…»

Ежевечерне я в своей молитвевверяю Богу душу и не знаю,проснусь с утра или ее на лифтеопустят в ад или поднимут к раю.

Последнее совсем невероятно:я весь из фраз и верю больше фразам,чем бытию, мои грехи и пятнавидны и невооруженным глазом.

Я все приму, на солнышке оттаяв,нет ни одной обиды незабытой;но Судный час, о чем смолчал Бердяев,встречать с виной страшнее, чем с обидой.

Как больно стать навеки виноватым,неискупимо и невозмещенно,перед сестрою или перед братом, –к ним не дойдет и стон из бездны черной.

И все ж клянусь, что вся отвага Дантав часы тоски, прильнувшей к изголовью,не так надежна и не благодатна,как свет вины, усиленный любовью.

Все вглубь и ввысь! А не дойду до цели –на то и жизнь, на то и воля Божья.Мне это все открылось в Коктебелепод шорох волн у черного подножья.

Коктебельская ода

Никогда я Богу не молилсятак легко, так полно, как теперь…Добрый день, Аленушка-Алиса,прилетай за чудом в Коктебель.

Видишь? – я, от радости заплакав,запрокинул голову – и вотКиммерия, алая от маков,в бесконечность синюю плывет.

Вся плывет в непобедимом свете,в негасимом полдне, – и на ней,как не знают ангелы и дети,я не помню горестей и дней.

Дал Господь согнать с души отечность,в час любви подняться над судьбойи не спутать ласковую Вечностьсо свирепой вольностью степной…

Как мелась волошинская грива!Как он мной по-новому любиммеж холмов заветного залива,что недаром назван Голубым.

Все мы здесь – кто мучились, кто пелиза глоток воды и хлеба шмат.Боже мой, как тихо в Коктебеле, –только волны нежные шумят.

Всем дитя и никому не прадед,с малой травкой весело слиян,здесь по-детски властвует и правитцарь блаженных Максимилиан.

Образ Божий, творческий и добрый,в серой блузе, с рыжей бородой,каждый день он с посохом и торбойкарадагской шествует грядой…

Ах, как дышит море в час вечерний,и душа лишь вечным дорожит, –государству, времени и черниничего в ней не принадлежит.

И не славен я, и не усерден,не упорствую, и не мечусь,и, что я воистину бессмертен,знаю всеми органами чувств.

Это точно, это несомненно,это просто выношено в срок,как выносит водоросли пенана шипучий в терниях песок.

До святого головокруженьянас порой доводят эти сны, –Боже мой Любви и Воскрешенья,Боже Света, Боже Тишины!

Как Тебя люблю я в Коктебеле,как легко дышать моей любви, –Боже мой, таимый с колыбели,на земле покинутый людьми!

Но земля кончается у моря,и на ней, ликуя и любя,глуби вод и выси неба вторя,бесконечно верую в Тебя.

Воспоминание

Ты помнишь ли, мой ангел строгий,в кого я двадцать лет влюблен,какой возвышенной дорогоймы шли на мыс Хамелеон?

Как мы карабкались по кручам,то снизу вверх, то сверху вниз,в краю пустынном и горючемна этот самый чертов мыс,

как в тихой бухте при заливемы отдыхали в добрый час,меж тем как тучи грозовыеползли прямехонько на нас,

как шли назад путем хорошим,еще сухие до поры,робея, что поэт Волошиннас видит со своей горы,

как напрягалась туча злаяи капли падали уже,пытаясь выжить нас из рая,где столько радости душе,

а мы в качающемся дымепод надвигающейся тьмоймежду овсами золотымибежали весело домой,

как в темных молний пересверкепод шум дождя и моря шуммы прятались с тобой в пещерке,где поместиться только двум,

и под разверзшеюся твердьюнас тихо полнила любовьдруг к другу, к миру и к бессмертьюв сокрытой выси голубой.

Куда ушли, куда поделись,ярмо вседневности неся,тот день, тот путь, тот мир в дожде весь,каких нам век забыть нельзя?

Да не осилит сила вражьяи да откликнемся на зовсвободы, радости, бесстрашьямеж золотящихся овсов!

«Не каюсь в том, о нет, что мне казалось бренней…»