Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

Воспоминание

Ты помнишь ли, мой ангел строгий,в кого я двадцать лет влюблен,какой возвышенной дорогоймы шли на мыс Хамелеон?

Как мы карабкались по кручам,то снизу вверх, то сверху вниз,в краю пустынном и горючемна этот самый чертов мыс,

как в тихой бухте при заливемы отдыхали в добрый час,меж тем как тучи грозовыеползли прямехонько на нас,

как шли назад путем хорошим,еще сухие до поры,робея, что поэт Волошиннас видит со своей горы,

как напрягалась туча злаяи капли падали уже,пытаясь выжить нас из рая,где столько радости душе,

а мы в качающемся дымепод надвигающейся тьмоймежду овсами золотымибежали весело домой,

как в темных молний пересверкепод шум дождя и моря шуммы прятались с тобой в пещерке,где поместиться только двум,

и под разверзшеюся твердьюнас тихо полнила любовьдруг к другу, к миру и к бессмертьюв сокрытой выси голубой.

Куда ушли, куда поделись,ярмо вседневности неся,тот день, тот путь, тот мир в дожде весь,каких нам век забыть нельзя?

Да не осилит сила вражьяи да откликнемся на зовсвободы, радости, бесстрашьямеж золотящихся овсов!

«Не каюсь в том, о нет, что мне казалось бренней…»

Не каюсь в том, о нет, что мне казалось бреннейплоть – духа, жизнь – мечты, и верю, что, звеняраспевшейся строкой, хоть пять стихотворенийв летах переживут истлевшего меня.

Искусство поэзии

А. Вернику

Во имя доброты – и больше ни во чье,во имя добрых тайн и царственного лада, –а больше ничего Поэзии не надо,а впрочем, пусть о том печется дурачье.

У прозы есть предел. Не глух я и не слепи чту ее раскат и заревую залежь,но лишь одной Душе – Поэзия одна лишьи лишь ее дары – всего насущный хлеб.

Дерзаешь ли целить гражданственный недуг,поешь ли хрупких зорь престольные капризыв текучем храме рек, – все это только ризы,и горе, если в них не веет горний дух.

Как выбрать мед тоски из сатанинских соти ярость правоты из кротости Сократа,разговорить звезду и на ладошку братасвести ее озноб с михайловских высот?

Когда, и для чего, и кем в нас заронендух внемлющей любви, дух стройности певучей?Вся Африка – лишь сад возвышенных созвучий,где рук не сводят с арф Давид и Соломон.

Прислушайся ж, мой брат, к сокрытой глубине,пойми ее напев и облеки в глаголы.Есть в мире мастера, течения и школы,и все ж в них меньше чар, чем в хлебе и вине.

На ветрище времен обтреплется наряд,и, если суть бедна, куда мы срам свой денем?Не жалуйся на жизнь. Вся боль ее и темень –ничто в сравненье с тем, что музы нам дарят.

Когда ж из бездны зол взойдет твой званый часиз скудости и лжи, негадан и неведом,да возлетит твой стих, светясь глубинным светом,и не прельстится ум соблазном выкрутас.

Прозаик волен жить меж страхов и сует,кумекать о добре и в рот смотреть кумиру, –а нам любовь и гнев настраивают лиру.Всяк день казним Исус. И брат ему – Поэт.

Лишь избранных кресту Поэзия поит.Так скорби не унизь до стона попрошаеки, если мнишь, что ты беднее, чем прозаик,отважься перечесть Тарасов «Заповiт».

Сияние снегов

Какой зимой завершенаобида темных лет!Какая в мире тишина!Какой на свете свет!

Сон мира сладок и глубок,с лицом, склоненным в снег,и тот, кто в мире одинок,в сей миг блаженней всех.

О, стыдно в эти дни роптать,отчаиваться, клясть,когда почиет благодатьна чаявших упасть!

В морозной сини белый дым,деревья и дома, –благословением святымпрощает нас зима.

За все зловещие века,за всю беду и грустьмладенческие облакасошли с небес на Русь.

В них радость – тернии купатьрождественской звезде.И я люблю ее опять,как в детстве и в беде.

Земля простила всех иуд,и пир любви не скуп,и в небе ангелы поют,не разжимая губ.

Их свечи блестками парят,и я мою зажгу,чтоб бедный Галич был бы радупавшему снежку.

О, сколько в мире мертвецов,а снег живее нас.А все ж и нам, в конце концов,пробьет последний час.

Молюсь небесности земнойза то, что так щедра,а кто помолится со мной,те – брат мне и сестра.

И в жизни не было разлук,и в мире смерти нет,и серебреет в слове звук,преображенный в свет.

Приснись вам, люди, снег во сне,и я вам жизнь отдам –глубинной вашей белизне,сияющим снегам.

Толстой и стихи

Не отвечал я вам на первое письмо, потому что ваши рассуждения о Бальмонте и вообще о стихах мне чужды и не только не интересны, но и неприятны. Я вообще считаю, что слово, служащее выражением мысли, истины, проявления духа, есть такое важное дело, что примешивать к нему соображения о размере, ритме и рифме и жертвовать для них ясностью и простотой есть кощунство и такой же неразумный поступок, каким был бы поступок пахаря, который, идя за плугом, выделывал бы танцевальные па, нарушая этим прямоту и правильность борозды. Стихотворство есть, на мой взгляд, даже когда оно хорошее, очень глупое суеверие. Когда же оно еще и плохое и бессодержательное, как у теперешних стихотворцев, – самое праздное, бесполезное и смешное занятие. Не советую заниматься этим именно вам, потому что по письмам вашим вижу, что вы можете глубоко мыслить и ясно выражать свои мысли.

Умер мой дядя (муж сестры моей матери) А. М. Жемчужников… Он был поэт. Л. Н. не признавал в нем никакого поэтического дара и даже самого примитивного понимания поэзии. Он считал, что все, что пишет Жемчужников, это зарифмованная, скучная и никому не нужная проза. Но я думаю, что Л. Н. тут, как с ним часто бывает, слишком строг и требователен. Л. Н. признает всего пять поэтов – Пушкина, Лермонтова, Баратынского (за его «Смерть»), Фета и Тютчева.

Ну а кого ему ещелюбить прикажете?..Саднит у пахаря плечона Божьей пажити.

Балует солнце в бороде,щекотку делая.Идет по черной борозделошадка белая…

С потопом схож двадцатый век:рулим на камешек.А он пустил бы в свой ковчегмоих неканувших?

Сгодился б Осип Мандельштамдля «Круга чтения»?Ведь вот кого он выбрал сам.Мое почтение!..

Идет на мир девятый вал.Мертво писательство.Не зря стихов не признавалего сиятельство.

А я родился сиротойи мучусь родиной.Тому ли спорить с Бородой,кто сам юродивый?

Гордыне лет земных чужойс их злом и ложию,тоскую темною душойпо Царству Божию.

Лущу зерно из шелухи,влюбляюсь, верую.Да мерит брат мои стихитолстовской мерою.

«Сколько вы меня терпели!..»

Сколько вы меня терпели!..Я ж не зря поэтом прозван,как мальчишка Гекльберри,никогда не ставший взрослым.

Дар, что был неждан, непрошен,у меня в крови сиял он.Как родился, так и прожил –дураком-провинциалом.

Не командовать, не драться,не учить, помилуй Боже, –водку дул заради братства,книгам радовался больше.

Детство в людях не хранится,обстоятельства сильней нас, –кто подался в заграницы,кто в работу, кто в семейность.

Я ж гонялся не за этим,я и жил, как будто не был,одержим и незаметен,между родиной и небом.

Убежденный, что в отчизневсе напасти от нее же,я, наверно, в этой жизнилишь на смерть души не ёжил.

Кем-то проклят, всеми руган,скрючен, согнут и потаскан,доживаю с кротким другомв одиночестве бунтарском.

Сотня строчек обветшалых –разве дело, разве радость?Бог назначил, я вещал их, –дальше сами разбирайтесь.

Не о том, что за стеною,я писал, от горя горбясь,и горел передо мноюобреченный Лилин образ…

Вас, избравших мерой сумрак,вас, обретших душу в деле,я люблю вас, неразумных,но не так, как вы хотели.

В чинном шелесте читаленили так, для разговорца,глухо имя Чичибабин,нет такого стихотворца.

Поменяться сердцем не с кем,приотверзлась преисподня, –все вы с Блоком, с Достоевским, –я уйду от вас сегодня.

А когда настанет завтра,прозвенит ли мое словов светлом царстве АлександраПушкина и Льва Толстого?

Из книги «В стихах и прозе»