Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

Ода тополям

Что значит – жизнь, и что за слово – смерть,кто в мире мы, я спрашивал у Бога, –и вот Господь мне повелел воспетьлетучий тополь – жертвенник Ван Гога.

Давно ль мы все из чувственной шерстии шумно дышим сумраком и бездной,и лишь во снах дано нам дорастидо невозможной нежности древесной.

Как ни замерзни, как ни запылись,есть тополей нежгущееся пламя,есть глубь и тишь, взмывающие ввысь,соборы сна, светильники с ветвями.

Мы приникаем к звездам и кустамза тем одним, чем душу б излечили,но шерсть и кровь, приставшие к устам,нам не изжить в земной своей личине.

Своим жестоким вымыслам молясь,мы служим лжи, корыстны и ретивы.Лишь тополя под окнами у насзовут куда-то как ориентиры.

Молчать бы мне в неведенье святом,сказал «зовут», но всякий зов обманчив,и высшей правды не было ни в том,кто на кресте, ни в том, кто из Ламанчи.

Сказал «зовут», но свету где найтись?И коль зовут – не вдаль, но в глубину лишь,зовут, чтоб мы, как некогда Нарцисс,в свою – сквозь плоть – божественность вглянулись.

Мы с детских лет похожи на волчат,в нас доброта мгновенна и случайна,нам свойствен шум, а тополя молчат,полным-полны значенья и звучанья.

И многорукость прочного стволас индийским Богом схожа, и нежны в наслисточком каждым, солнышку хвала,их немота, надежность и недвижность.

Здесь, на земле, от ликов нет лекарств.Делами злы и разумом убоги,мы и молчим о судьбах государств,а тополя – о Вечности и Боге.

Душа моя! На то и жизнь дана,чтоб нам молить о нежности древесной.Пока есть в мире тополь и луна,все, что в нем есть, душа моя, приветствуй.

Приветствуй все и все благодари,а зло и боль останутся поодаль,пока есть в небе крохотка зари,и есть трава, и есть луна и тополь.

Как род людской криклив и неуклюж –и как стройны сошественники рая,неправоту героев и кликушсвоим покоем кротко укоряя.

И пламень их не жарок, не багрян,а свеж и зелен. Храмами во мракеони полны звучанья, как орган,и тайны тайн, как чистый лист бумаги.

В тебе и мне, в Нарциссе и Христе –одна душа, и больше в тополях нас,чем в нас самих. Ослепли в суете.Найдись ручей – я сам в него шарахнусь.

Алчба и страх снедают нашу плоть,а тополя добры и неподвижны.Галдят пророки – но молчит Господь,и – внутрь себя – тиха улыбка Вишны.

Элегия о старом диване

А все-таки стенам, пожалуй, когда-нибудь рухнуть.О век мимолетный, безжалостный и деловой!Из нового дома выносится старая рухлядь,и в холод бездомья уходит бедняк Домовой.

Смешной старикашка, он так шкандыбает, сутулясь,и шепчет проклятья, и прячет отчаянный взглядот страшного мира, где режут беспомощных курици желтые листья в полночные лужи летят.

О старом диване никто и словечка не скажет,случайно достался и, в общем, совсем не кровать,он с детством не связан, стараньями предков не нажит,и вид затрапезен, и не о чем зря горевать.

О как он был жёсток, неласковым жребием выпав,к нему привыкали, почти что не чувствуя ног,но чье-то дыханье с его полусонных прогибовлетело по небу на чей-то безумный звонок.

На нем раскрывалась ромашка младенческой позыи тот полуночник, бывало, подремывал днем.Он знает все тайны, он помнит молитвы и слезы,но вот незадача – клопы обнаружились в нем.

И он обречен, а на новом, должно быть, уютней.Зайдем и заплатим – и время бежать по делам.Поминок не будет, не слышно органа и лютни,в шумливом безмолвье уносится старый диван.

А близится осень, и капли щемят дождевые,и в нежном сиянье бездомная горечь листвы.Простите, простите, простите меня, домовые,я тоже – давно уж – собрался в дорогу, как вы.

О, мир этот камен, и милых не губ ведь, не рук ведь,и ветры смеются над бренной диванной душой.О грусть Домового! О бедная старая рухлядь,на коей – о счастье! – разляжется кто-то чужой.

О, мир этот камен, и, правду сказать, не в бреду ль яс домашней заботой мешаю небесную высь,и некому плакать, за вычетом Бога и дурня,о старом диване, в котором клопы завелись.

«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха…»

«Куда мы? Кем ведомы? И в хартиях – труха.Сплошные, брат, Содомы с Адамова греха.Повырублен, повыжжен и, лучшего не ждя,мир плосок и недвижен, как замыслы вождя.

Он занят делом, делом, а ты, едрена вошь,один на свете белом безделицей живешь,а ты под ветхой кожей один противу всех.А может, он-то – Божий, а не Адамов грех?..»

Я – слышу и не слышу. Я дланями плещу –а все ж к себе под крышу той дряни не тащу.Истошными ночами прозрений и разлукбезбожными речами не омрачаю слух.

Вам блазнится – сквозь нехоть в зажмуренной горсти –куда-нибудь уехать, чтоб что-нибудь спасти.Но Англия, Москва ли – не все ли вам равно?Смотрите: все в развале – и все озарено.

Безумные искусства секс-энтээрных летщекочут ваши чувства, а мне в них проку нет.Я ближним посторонний, от дальнего сокрыт,и мир потусторонний со мною говорит.

Хоть Бог и всемогущий, беспомощен мой Бог.Я самый неимущий и телом изнемог,и досыта мне горя досталось на веку,но, с Господом не споря, полвека повлеку.

Под хаханьки и тосты, под жалобы и чадмне в душу светят звезды и тополи молчат.Я самый иудейский меж вами иудей,мне только бы по-детски молиться за людей.

Один меж погребенных с фонариком Басё,я плачу, как ребенок, но знающий про все,клейменный вашим пеклом и душу вам даря.А глупость верит беглым листам календаря.

Вы скажете: «О Боже, да он – без головы?..»А я люблю вас больше, чем думаете вы.Пока с земли не съеду в отдохновенном сне,я верю только свету и горней тишине.

Да прелесть их струится из Вечности самойна терпкие страницы, возлюбленные мной.И я скорблю и горблюсь, и в думах длится ночь.А глупость верит в глобус. И ей нельзя помочь.

«Я на́ землю упал с неведомой звезды…»

Я на́ землю упал с неведомой звезды,с приснившейся звезды на каменную землю,где, сколько б я ни жил, отроду не приемлюни тяжести мирской, ни дружбы, ни вражды.

Как с буднями, звезда, нездешним сердцем сжиться,коль тополи в снегу мне в тыщу раз важнейвсех выездов и смут, певичек и вождей,а Моцарт и Паскаль отзывней сослуживца?

Что делать мне, звезда, проснувшись поутру?Я с ближними в их рай не мечу наудачу,с их сласти не смеюсь, с их горечи не плачуи с ними не игрок в их грустную игру.

Что значу я, звезда, в день моего рожденья,колодец без воды и дуб без желудей?Дано ль мне полюбить косматый мир людей,как с детства я люблю животных и растенья?

И как мне быть, звезда, на каменной земле,где телу земляка люба своя рубаха,так просто обойтись без воздуха и Бахаи свету не найтись в бесколокольной мгле?

Как жить мне на земле, ни с чем земным не споря?Да будут сны мои младенчески чистыи не предам вовек Рождественской звезды,откуда я упал на землю зла и горя.

9 января 1980 года

И снова зажгутся, коль нам повезет,на сосенке свечи,и тихо опустится с тихих высотрождественский вечер.

И рыжая киска приткнется у ног,и закусь на блюде,и снова сойдутся на наш огонекхорошие люди.

Вот тут бы и вспомнить о вере былой,о радостях старых,о буйных тихонях, что этой поройкемарят на нарах.

Но, тишь возмутив, окаянное дноя в чаше увижуи в ночь золотую набычусь хмельнои друга обижу.

И стану в отчаянье, зюзя из зюзь,стучать по стаканамс надменной надеждой: авось откуплюсьстихом покаянным.

Упершись локтём в ненадежность стола,в обличье убогом,провою его, забывая слова,внушенные Богом.

О, мне бы хоть горстку с души соскрести,в чем совесть повинна.Прости мне, Марлена, и, Генчик, прости,и, Шмеркина Инна.

Спокойно, друзья, отходите ко сну,поверьте заздравью,что завтра я с чистой страницы начнусвою биографью.

Но дайте мне, дайте мне веры в меняхоть малую каплю…Вот так я, хмельной, погоняю коняи так я лукавлю.

А свечи святые давно сожженыпод серою сенью,и в сердце волнуемом нет тишины,и нет мне прощенья.

Не мне, о, не мне говорить вам про честь:в родимых ламанчахя самый бессовестный что ни на естьтрепач и обманщик.

Пока я вслепую болтаю и пью,игруч и отыгрист,в душе моей спорят за душу моюХристос и Антихрист.

Признание