Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

«Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо…»

Я плачу о душе, и стыдно мне, и голо,и свет во мне скорбит о поздней той поре,как за моим столом сидел, смеясь, Мыколаи тихо говорил о попранном добре.

Он – чистое дитя, и вы его не троньте,перед его костром мы все дерьмо и прах.Он жизни наши спас и кровь пролил на фронте,он нашу честь спасет в собачьих лагерях.

На сердце у него ни пролежней, ни пятен,а нам считать рубли да буркать взаперти.Да будет проклят мир, где мы долгов не платим.Остановите век – и дайте мне сойти.

Не дьявол и не рок, а все мы виноваты,что в семени у нас – когда б хоть гордый! – чад.И перед чванством лжи молчат лауреаты –и физики молчат, и лирики молчат.

Чего бояться им – увенчанным и сытым?А вот поди ж, молчат, как суслики в норе, –а в памяти моей, смеющийся, сидит они с болью говорит о попранном добре…

Нам только б жизнь прожить, нам только б скорость выжать,нам только б сон заспать об ангельском крыле –и некому узнать и некому услышатьмальчишку, что кричит о голом короле.

И Бога пережил – без веры и без таин,без кроны и корней – предавший дар и род,по имени – Иван, по кличке – Ванька-Каин,великий – и святой – и праведный народ.

Я рад бы все принять и жить в ладу со всеми,да с ложью круговой душе не по пути.О, кто там у руля, остановите время,остановите мир и дайте мне сойти.

Генриху Алтуняну

Стоит у меня на буфетенад скопищем чашек и блюдс тоской об утраченном светестеклянный ногастик – верблюд.

– Скажи мне, верблюдик стеклянный,с чего ты горюешь один?– С того, что пришел я так ранона праздник твоих именин.

Твой брат, что меня приготовил,со мною к тебе не пришел.Еще я от рук его тёпел,да крест его крив и тяжел.

– Мой бедный стеклянный верблюдик,зачем ты не рад ничему?– Затем, что любимый твой братикпопал вместо пира в тюрьму.

Меня сотворили двугорбымнакапливать умственный жир,а он был веселым и гордыми с детства по-рыцарски жил.

Его от людей оторвалии потчуют хлебом с водой,а он, когда вы пировали,всегда был у вас тамадой.

Какое больное мученье,какая горбатая ложь,что вот он сидит в заточенье,а ты на свободе живешь…

Выслушивать жалобу этуне к радости и не к добру,и я подбегаю к буфету,верблюдика в руки беру.

Каким ты был добрым, верблюдик,и как оказался суров!..Затем, что уже не вернуть их,мне грустно от сказанных слов.

И он своей грусти не прячет,и стены надолго вберутте слезы, которыми плачетстеклянный сиротка – верблюд.

У нас, как будто так и надо,коли не раб ты,платись семью кругами адаза каплю правды.

Теперь не скоро в путь обратныйиз нети круглой.Прости, прости мне, лучший брат мой,прости мне, друг мой.

Придется ль мне о днях ненастныхтвой лоб взъерошить?Где меч твой, рыцарь курам на смех,где твоя лошадь?

Уж ты-то, гордый, не промямлишь,что ты немолод.А праведниками тремя лишьспасется город!

А знать не знаю ничего я:беда незряча.Возможно ли, чтоб дом героястал домом плача?

Ах, Дон Кихоту много ль счастьясидеть на местеи не смешно ли огорчаться,что он в отъезде?

Отравы мерзостной и гадкойхлебнув до донца,ужель мы чаяли, что как-товсе обойдется?

Пока живем, как при Батые,при свежей крови,как есть пророки и святые,так есть герои.

Когда наш облик злом изломани ложь нас гложет,на то и рыцарь, что рабом онпребыть не может.

Что я рабом, измучась, рухнув пустыне смрадной,прости, прости мне, лучший друг мой,прости мне, брат мой…

Вся горечь выпитой им чарыпойдет в добро нам.Годны быть лагерные нарыХристовым троном!

Хоть там не больно покемаришьбез муз и граций,но праведниками тремя лишьспасется град сей!

На вечную жизнь Л. Е. Пинского

Неужели никогда?..Ни в Москве, ни в Белой Церкви?..Победила немота?Светы Божии померкли?

Где младенец? Где пророк?Где заваривальщик чая?С дымом шурх под потолок,человечеству вещая.

Говорун и домоседмалышом из пекла вылез.От огня его беседльды московские дымились.

Стукачи свалились с ног,уцепились брат за братца:ни один из них не смогв мудрой вязи разобраться.

Но, пока не внемлет мири записывает пленка,у него в гостях Шекспир,а глаза как у ребенка.

Спорит, брызгая слюной.Я ж без всякого усильяза больной его спинойвижу праведные крылья.

Из заснеженного сна,из чернот лесоповаладетских снов голубизнак мертвой совести взывала.

Нисходила благодать.Сам сиял, мальчишка-прадед.Должников его считатьу дубов листвы не хватит.

Неуживчив и тяжел,бросив времени перчатку,это он меня нашели пустил в перепечатку.

Помереть ему? Да ну!Померещилось – и врете.В волю, в Вечность, в вышинуон уплыл из плена плоти.

От надзора, от молвы,для духовного веселья.Это мы скорей мертвыбез надежд на воскресенье.

Вечный долг наш перед ним,что со временем не тает,мы с любовью сохраним.Век проценты насчитает.

Не мудрец он, а юнеци ни разу не был взрослым,над лицом его венецвыткан гномом папиросным.

Не осилить ни огнем,ни решетками, ни безднойвечной памяти о нем,вечной жизни повсеместной.

Кто покойник? Боже мой!Леонид Ефимыч Пинский?Он живехоньким живой,с ним полмира в переписке.

«Я не знаю, пленник и урод…»

Я не знаю, пленник и урод,славного гражданства,для чего, как я, такому вотна земле рождаться.

Никому добра я не принесна земле на этой,в темном мире не убавил слез,не прибавил света.

Я не вижу меж добром и зломзримого предела,я не знаю в царстве деловомникакого дела.

Я кричу стихи свои глухим,как собака вою…Господи, прими мои грехи,отпусти на волю.

«Не говорите…»

Не говоритерусскому про Русь.Я этой прытидо смерти боюсь.

В крови без кровапушкинский пророки «Спас» Рублевакровию промок.

Венец Исусовкаплями с висковстекает в Суздаль,Новгород и Псков.

А тех соборовБожью благодатьисчавкал боровда исшастал тать.

Ты зришь, ты видишь,хилый херувим,что зван твой Китежименем другим?

Весь мир захлюпавгрязью наших луж,мы – город Глупов,свет нетленных душ.

Кичимся ложью,синие от зим,и свету Божьюпламенем грозим.

У нас булатнышлемы и мечи.За пар баландывсе мы – палачи,

свиные хамы,силою сильны, –Двины и Камысирые сыны.

И я такой жеправедник в родню, –холопьей кожисроду не сменю.

Как ненавистна,как немудренамоя отчизна –проза Щедрина.

«Как страшно в субботу ходить на работу…»

Как страшно в субботу ходить на работу,в прилежные игры согбенно игратьсяи знать, на собраньях смиряя зевоту,что в тягость душа нам и радостно рабство.

Как страшно, что ложь стала воздухом нашим,которым мы дышим до смертного часа,а правду услышим – руками замашем,что нет у нас Бога, коль имя нам масса.

Как страшно смотреть в пустоглазые рожи,на улицах наших как страшно сегодня,как страшно, что, чем за нас платят дороже,тем дни наши суетней и безысходней.

Как страшно, что все мы, хотя и подстражно,пьянчуги и воры – и так нам и надо.Как страшно друг с другом встречаться. Как страшнос травою и небом вражды и разлада.

Как страшно, поверив, что совесть убита,блаженно вкушать ядовитые брашнаи всуе вымаливать чуда у быта,а самое страшное – то, что не страшно.

«Мне снится грусти неземной…»

Мне снится грусти неземнойязык безустный,и я ни капли не больной,а просто грустный.

Не отстраняясь, не боясь,не мучась ролью,тоска вселенская слиласьс душевной болью.

Среди иных забот и делна тверди серойя в должный час переболелмечтой и верой.

Не созерцатель, не злодей,не нехристь все же,я не могу любить людей,прости мне, Боже!

Припав к незримому плечуночами злыми,ничем на свете не хочуделиться с ними.

Гордыни нет в моих словах –какая гордость? –лишь одиночество и страх,под ними горблюсь.

Душа с землей свое родствозабыть готова,затем что нету ничегона ней святого.

Как мало в жизни светлых дней,как черных много!Я не могу любить людей,распявших Бога.

Да смерть – и та – нейдет им впрок,лишь мясо в яму, –кто небо нежное обрекалчбе и сраму.

Покуда смертию не стерследы от терний,мне ближе братьев и сестермой лес вечерний.

Есть даже и у дикарейтоска и память.Скорей бы, Господи, скорейв безбольность кануть.

Скорей бы, Господи, скорейот зла и фальши,от узнаваний и скорбейотплыть подальше!..

«Я почуял беду и проснулся от горя и смуты…»