Сияние снегов (сборник) - Борис Чичибабин

«Нехорошо быть профессионалом…»

Нехорошо быть профессионалом.Стихи живут, как небо и листва.Что мастера? Они довольны малым.А мне, как ветру, мало мастерства.

Наитье чар и свет в оконных рамах,трава меж плит, тропинка к шалашу,судьба людей, величье книг и храмов –мне всё важней всего, что напишу.

Я каждый день зову друзей на ужин.Мой дождь шумит на множество ладов.Я с детских лет к овчаркам равнодушен,дворнягам умным вся моя любовь.

В душе моей хранится много таинот милых муз, блужданий в городах.Я только что открыл вас, древний Таллин,и тихий Бах, и черный Карадаг.

А мастера, как звезды в поднебесье,да есть ли там еще душа жива?Но в них порочность опыта и спеси,за ремеслом не слышно божества.

Шум леса детского попробуй пробуди в них,по дню труда свободен их ночлег.А мне вставать мученье под будильник,а засыпать не хочется вовек.

Нужде и службе верен поневоле,иду под дождь, губами шевелю.От всей тоски, от всей кромешной болижитье душе, когда я во хмелю.

Мне пить с друзьями весело и сладко,а пить один я сроду не готов, –а им запой полезен, как разрядкапосле могучих выспренных трудов.

У мастеров глаза, как белый снег, колючи,сквозь наши ложь и стыд их воля пронесла,а на кресте взлететь с голгофской кручи –у смертных нет такого ремесла.

Посошок на дорожку Леше Пугачеву

С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!Кто знает, брат, когда ещеприду к тебе на чай.

Я ревновал тебя ко всем,кому от щедрых крылты, на похмелье окосев,картиночки дарил.

А я и в праздничном хмелю –покличь меня, покличь –ни с кем другим не преломлюкоричневый кулич.

Твой путь воистину неплох,тебе не пасть во тлен,иконописец, скоморох,расписыватель стен.

Еще и то дрожит в груди,что среди прочих делпо всей Россиюшке, поди,стихи мои попел.

Тобой одним в краю отцовмне красен гиблый край.С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!

Нам люб в махорочном дымуязыческий обряд,но, что любилось нам, томупиши пропало, брат.

Пиши пропало, старина,мальчишеской стране,где пела верная струнао светлой старине.

Пиши пропало той поре,когда с метельных троп,едва стемнеет на дворе,а мы уже тип-топ.

И прозревает глубинасквозь заросли морщин,когда за чарочкой винав обнимочку молчим.

За то, что чуешь Бога зовсквозь вой недобрых стай,с дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай…

Ты улыбнулся от души,как свечечку зажег, –и мы в ремесленной тишиосушим посошок.

Хвала покинувшему брег,чей в ночь уходит след,кто сквозь отчаянье и грехпрозрел всевышний свет.

Еще немного побредемневедомым путем,а что останется потом –не нам судить о том.

О нашей сладостной беде,об удали в адунапишут вилы по водев двухтысячном году.

Но все забьет в конце концовзеленый молочай…С дорогой, Леша Пугачев,и здравствуй, и прощай!

Ода воробью

Пока меня не сбили с толку,презревши внешность, хвор и пьян,питаю нежность к воробьямза утреннюю свиристелку.Здоров, приятель! Чик-чирик!Мне так приятен птичий лик.

Я сам, подобно воробью,в зиме немилой охолонув,зерно мечты клюю с балконов,с прогретых кровель волю пьюи бьюсь на крылышках об воздухво славу братиков безгнездых.

Стыжусь восторгов субъективныхот лебедей, от голубей.Мне мил пройдоха-воробей,пророков юркий собутыльник,посадкам враг, палаткам друг, –и прыгает на лапках двух.

Где холод бел, где лагерь был,где застят крыльями засовыорлы-стервятники да совы,разобранные на гербы, –а он и там себе с морозцапопрыгивает да смеется.

Шуми под окнами, зануда,зови прохожих на концерт!..А между тем не так он сер,как это кажется кому-то,когда, из лужицы хлебнув,к заре закидывает клюв.

На нем увидит, кто не слеп,наряд изысканных расцветок.Он солнце склевывает с веток,с отшельниками делит хлеби, оставаясь шельма шельмой,дарит нас радостью душевной.

А мы бродяги, мы пираты, –и в нас воробышек шалит,но служба души тяжелит,и плохо то, что не пернаты.Тоска жива, о воробьи,кто скажет вам слова любви?

Кто сложит оду воробьям,галдящим под любым окошком,безродным псам, бездомным кошкам,ромашкам пустырей и ям?Поэты вымерли, как туры, –и больше нет литературы.

Чернигов

Воробьи умолкли, прочирикав.А про что? Наверно, про Чернигов,монастырский, княжий, крепостной.С этим звездам впору целоваться.Это воздух древнего славянства.Это наше детство над Десной.

Нет еще московского Ивана,и душе заветна и желанназолотая русская пора.Он стоит, не зная о Батые,смотрят ввысь холмы его святые,золотые реют купола.

Это после будет вор на воре,а пока живем по вольной воле:хошь – молись, а хошь – иди в кабак.Ни опричнин нет, ни канцелярий,но зато полно господних тварей,особливо кошек и собак.

От земли веселия и ладахорошо доплыть до Цареградаи вкусить от грецкого ума, –но нигде нет жен милей и кротче,но хмельны таинственные рощи,где гудут пчелиные дома.

Так живем в раденьях и забавах.Шлют в наш Кремль послов своих лукавыхцарь индийский да персидский шах.Пишем во церквах святые лики,и в Ерусалим идут калики,и живут подвижники в лесах.

Тени душ витают на погосте,и горят рябиновые грозди,и течет под берегом река,и покой от веры и полыни.Никакой Империи в помине.Это просто Средние века.

Для того чтоб речь была хорошей,надо б горстку соли скоморошьей,да боюсь пересолить в летах,потому что – верьте иль не верьте –будут жарить черти после смертискоморохов на сковородах.

И смотрю с холмов на храмы Божьи,проклинаю все, что будет позже:братний спор, монголов и Москву, –и люблю до головокруженьялепоту, и мир богослуженья,и каштанов вещую листву.

«Ночью черниговской с гор араратских…»

Ночью черниговской с гор араратских,шерсткой ушей доставая до неба,чад упасая от милостынь братских,скачут лошадки Бориса и Глеба.

Плачет Господь с высоты осиянной.Церкви горят золоченой известкой.Меч навострил Святополк Окаянный.Дышат убивцы за каждой березкой.

Еле касаясь камений Синая,темного бора, воздушного хлеба,беглою рысью, кормильцев спасая,скачут лошадки Бориса и Глеба.

Путают путь им лукавые черти.Даль просыпается в россыпях солнца.Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.Мук не приявший вовек не спасется.

Киев поникнет, расплещется Волга,глянет Царьград обреченно и слепо,как от кровавых очей Святополкаскачут лошадки Бориса и Глеба.

Смертынька ждет их на выжженных пожнях,нет им пристанища, будет им плохо,коль не спасет их бездомный художник,бражник и плужник по имени Леха[2].

Пусть же вершится веселое чудо,служится красками звонкая треба,в райские кущи от здешнего худаскачут лошадки Бориса и Глеба.

Бог-Вседержитель с лазоревой твердиласково стелет под ноженьки путь им.Бог не повинен ни в жизни, ни в смерти.Чад убиенных волшбою разбудим.

Ныне и присно по кручам Синая,по полю русскому в русское небо,ни колоска под собой не сминая,скачут лошадки Бориса и Глеба.

Моцарт

У моря ветер камни сыпал горсткой,ракухи лускал.Откуда Моцарт осенью приморскойна юге русском?

Он был как свет, не ведавший обмана,не знавший спеси.А где еще и слушать «Дон Жуана»,как не в Одессе?

Придет пора – и я тебе наскучу,Господня шалость.Здесь сто племен в одну свалилось кучуи все смешалось.

Под вольный шум отчаянного груза,хвальбу и гоготпо образцам отверженного вкусасхохмился город.

Сбегали к морю пушкинские строки,овечьи тропы.Лег на сухом и гулком солнцепекешматок Европы.

Здесь ни Растрелли не было, ни Росси,но в этом тиглебродяги мира в дань ребячьей грезеТеатр воздвигли.

Над ним громами небо колебалось,трубили бури,лишь Моцарт был, как ангел или парус,дитя лазури.

Он шел, свистя, по пристаням, по дюнам,с волшбой приятья,и я не зря о Пушкине подумал:они как братья.

Я рад ему в налитой Богом сини,хотя, наверно,играл оркестр и пели героинидовольно скверно.

Я б не хотел классичнее и строже,и слава Богу,что здесь блистают статуи и ложи,как в ту эпоху.

Душе скитальца музыка желанна,как сон о лесе,а где еще и слушать «Дон Жуана»,как не в Одессе?

Пусть стаи волн кусты и камни мочат,и гаснут зори,и чарам жизни радуется Моцартна Черном море.

«С Украиной в крови я живу на земле Украины…»