Трагикомические новеллы - Поль Скаррон

мы всегда жили вместе. Мы приехали в Толедо, мы поспешили убраться оттуда, и с такими большими деньгами, что если бы у тебя оказалось столько же мужества, сколько я в тебе предполагала, ты был бы сейчас более веселым. А так как от повествования моего тебя клонит ко сну, что видно по твоей зевоте и поникшей голове, прислонись ко мне и усни; но знай — все, что есть в страхе хорошего и полезного, перед тем как совершают преступление, становится куда более дурным и опасным, когда оно уже совершено. Страх всегда омрачает ум виновного, и вместо того чтобы бежать от своих преследователей, он часто сам попадается им в руки».

Монтуфар уснул, а Аврора пробудилась столь прекрасная и очаровательная, что птицы, цветы и родники приветствовали ее каждый на свой лад: птицы запели, цветы наполнили воздух ароматом, а родники засмеялись или залепетали, — что одно и то же.

В это время племянник маркиза де Вильяфаньян, чувственный дон Санчо, собирался подняться с ложа, которое он разделял с новобрачной, весьма утомленный, а быть может, уже пресыщенный брачными утехами. Его воображение было всецело наполнено прекрасной незнакомкой, пагубной Еленой, замеченной им, когда она проезжала в наемной карете. Он представлял ее себе как нельзя более восхитительной, причиняя тем самым большую несправедливость своей жене, очень пригожей и столь достойной любви, что немало возлюбленных вздыхало по ней в Толедо, в то время как она вздыхала по своему мужу, а этот непостоянный кавалер вздыхал по бесчестной куртизанке, отдававшейся за безделицу всем, кто вожделел к ней.

Нет ничего более разнузданного, чем наше желание: муж, имеющий красивую жену, волочится за безобразной служанкой; сатрап, которому подают раковый суп и перепелов, бросает на них презрительный взгляд и велит принести себе суп и говядину своей челяди. У всех вкус извращен во многих отношениях, а у вельмож больше, чем у других людей: так как у вельмож добра больше, чем надо, и поскольку всегда ищешь того, чего не имеешь, — они для разнообразия склоняются ко злу; они тратят, чтобы найти его, время, усилия и деньги и иногда долго упрашивают жестокую женщину, прежде чем добиться от нее того, что она порой дарит другим без всякой просьбы. Так угодно небу; оно наказывает их тем самым злом, к которому они столь слепо склоняются. Презренный человек! Тебе небо даровало две вещи на свете, более всего способные составить твое счастье: богатство и достойную любви жену; богатство — чтобы можно было уделять добро тем, кто его заслуживает, но не имеет, и чтобы не приходилось совершать низких поступков, к чему приводит бедность самые благороднорожденные души, и жену, равную тебе по знатности и богатству, прекрасную телом и душой, безупречную в твоих глазах и еще более в глазах других людей, которые разумеют в чужих делах лучше, чем в собственных, и к тому же обладающую скромностью, целомудрием и добродетелью! Чего же ты ищешь вне своего очага? Разве нет у тебя дома твоей половины, жены, чей ум извлекает твой собственный, чье тело целиком отдает себя для твоего наслаждения, жены, которая дорожит твоей честью, старательно хлопочет по хозяйству, искусно бережет твое добро, дарит тебе детей, которые заявляют тебя в своей юности, помогают тебе в твоей старости и продолжат род после твоей смерти? Чего ты ищешь, повторяю, вне твоего очага? Скажу тебе это в немногих словах: гибели своего имения и доброй славы, потери уважения своих друзей и появления опасных недругов. Ты думаешь, что твоя честь в безопасности, раз у тебя честная жена? О, как ты неопытен в делах света и как мало знаешь нашу немощь! Самая вышколенная и послушная на свете лошадь выбивает из седла плохого наездника и сбрасывает его наземь. Женщина устоит против того или иного искушения и совершит тягчайший проступок в то время, когда будет думать, что она больше всего настороже. Один проступок часто влечет за собой другие, и расстояние между добродетелью и пороком иногда есть путь немногих дней. А к чему все эти наставления? — скажет тут кто-нибудь. — А о чем он беспокоится? Пусть он воспользуется или пренебрежет ими, смотря по надобности, и пусть по крайней мере будет благодарен тому, кто преподал их даром.

Итак, дон Санчо собирался подняться с ложа, которое он разделял со своей молодой женой, когда дворецкий его дяди принес письмо, в котором дядя сообщал о приезжей даме, обманувшей его, как он полагал, ибо она не появлялась ни в одной из гостиниц Толедо, куда он посылал за нею; в том же письме он просил племянника нарядить одного из слуг в погоню за этой мошенницей по дороге в Мадрид, куда она могла, как полагал дядя, отправиться, тогда как он расставил людей по всем дорогам, ведущим из Толедо в соседние города, кроме дороги в Мадрид. Дон Санчо не отличался кротостью, он почувствовал себя уязвленным в самое слабое место своей души и был весьма доволен, что его хоть раз ложно обвинили в преступной слабости, после того как неоднократно в ней уличали. Украденные деньги и плутовская проделка с его дядей рассердили дона Санчо в равной степени. Он рассказал о происшедшем своей жене и кое-кому из родственников, явившихся проведать его на утро после свадьбы, и, не слушая друзей, пытавшихся отговорить его от пришедшей ему на ум затеи, поспешно оделся, слегка закусил и помчался к дяде, а оттуда, расспросив пажа, препроводившего Елену в комнату старого маркиза, какой вид имела карета, сколько было сообщников и по каким приметам можно будет их опознать, отправился на почтовых в Мадрид в сопровождении двух слуг испытанной храбрости. Он сделал четыре или пять перегонов так быстро, что ни разу не вспомнил о прекрасной приезжей даме; но когда гнев его немного улегся благодаря стремительной езде, Елена вновь предстала в его воображении, столь прекрасная и очаровательная, что ему не раз приходило на ум вернуться в Толедо и отыскать ее. Он сто раз проклинал себя за то, что принял так близко к сердцу учиненную у его дяди кражу, и сто раз называл себя неблагоразумным и врагом собственному удовольствию за то, что изломал себе бока, гоняясь на почтовых, вместо того чтобы употребить это время на погоню за сокровищем, обладание которым могло, по мнению дона Санчо, сделать его как нельзя более счастливым. Занятый своими любовными размышлениями, он часто разговаривал сам с собой, словно помешанный, и так громко, что слуги, мчавшиеся впереди него, поворачивали