Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такое невозможно ни в одном другом виде спорта, такой накал страстей. Почему так получилось, почему именно футбол стал таким вместилищем страстей, – я не очень понимаю. Почему такой мировой страстью не стал, например, баскетбол, – не очень понятно. Но вот, факт.
Вторая линия моего интереса к футболу – мое боление за футбольный клуб Динамо Москва. Это тоже особая (исключительно для меня) история. Дело в том, что я впервые оказался на футболе именно на матче Динамо, это было в 1983 году, мне было 14 лет. Впечатление было очень сильное (это касалось и антуража, и самой игры), и с тех пор у меня появилась несколько болезненная привязанность к этому очень неудачливому клубу с великой историей (Динамо – первый чемпион СССР среди профессиональных клубов, это было в 1936 году, за Динамо играл величайший вратарь мирового футбола Лев Яшин, в общем, там реально золотая история). В 80-е годы, да и все последующие, до сих пор, Динамо имеет большие амбиции, но все равно влачит более или менее жалкое существование, относительные успехи сменяются оглушительными и малообъяснимыми провалами. Сочетание этого убожества с великой историей клуба породило во мне какую-то особую, острую любовь к Динамо. Можно это анализировать, в том числе и психоаналитически, но здесь, думаю, для этого нет места. Кратко скажу, что для меня Динамо – это символ и олицетворение идеи и эстетики Великого Поражения, красоты поражения как такового. Как говорят англичане: джентльмен всегда стоит за безнадежное дело, как-то так. Я постарался выразить этот сложный комплекс эмоций в книге «Есть вещи поважнее футбола» (Рипол). Классик, 2015). Для меня это очень важная книга, написание ее далось мне нелегко. Я думаю, что это лучшее, что я написал в прозе. Но она как-то не особо прозвучала, многих отпугнула тема футбола. Люди видели, что книга о футболе, кривились и говорили: ну, это несерьезно, что такое футбол. Я, в общем-то, заранее знал, что так будет. Но для меня это, повторюсь, если не главная, то очень важная книга. А, может, и главная.
Кстати, о Викторе Iванiве. Это важный для меня человек. Мы мало общались, буквально несколько раз. Но это было всегда теплое и взаимно заинтересованное общение. Он написал один текст про меня. Так получилось, что он оказался упомянут в моей книге о футболе. Он погиб, выбросился из окна. Я узнал об этом в тот же день, и в этот же день мне надо было ехать на футбол, на матч 1/16 финала Лиги Европы Динамо – Андерлехт. Я поехал, болел за Динамо на переполненной фанатской трибуне, и все время думал о Викторе. Я знал, что он любил футбол и смотрел футбол, я знал, что он, если был бы жив, смотрел бы этот матч, и переживания от матча для меня как-то очень странно и, я бы сказал, страшно накладывались на мысли и воспоминания о Вите. Динамо тогда триумфально выиграло со счетом 3:1, все дико орали и радовались, я тоже орал и радовался, и думал при этом о Вите. Это было очень странное, болезненное состояние, я это очень ярко запомнил. Нет, я не считаю, что я был в чем-то неправ, я не считаю это своим грехом – то, что я пошел на футбол в день смерти Вити. Просто так получилось. Так трагично и дико, ну а что делать. Я очень скептически отношусь к нашему додумыванию относительно того, как наши действия оценивают умершие, но конкретно в данном случае я уверен, что Витя меня не то, что не осудил, а даже и одобрил. Хотя, конечно, Бог весть.
Я имею годовой абонемент на фанатскую трибуну стадиона «Арена Химки», где сейчас играет Динамо в отсутствие своего собственного стадиона (должен открыться через год). Стараюсь посещать все домашние матчи. Тот комплекс эмоций, который я получаю от этих посещений, трудно описать словом «удовольствие», нет, это не удовольствие, часто это самое настоящее страдание (эмоциональное, конечно). Но эти походы на стадион и это боление за Динамо для меня очень важны, я каждый раз по дороге в Химки испытываю какой-то непонятный трепет. Это очень странно, но это так. Да, для меня это важно.
Как ты относишься к самоубийству?
Это явление вызывает у меня ужас и трепет. Еще очень давно, в далекой молодости, покончил с собой мой очень близкий друг, отчасти это описано в моей тоже давней повести «Черный и зеленый». Я до сих пор внутренне содрогаюсь, когда речь заходит об этом. И я отчасти боюсь рассуждать на эту тему. Поэтому коротко. С одной стороны, я придерживаюсь вполне ортодоксальной точки зрения, что это страшный и непоправимый (единственный из всех возможных) грех. С другой – я надеюсь и верю, что Господь не очень строг, а наоборот, милостив к самоубийцам, потому что человеческая жизнь – это то, что действительно трудно выносить. Я всегда стараюсь удерживать себя от осуждения самоубийц, и на словах, и в мыслях. Не хочу их судить, осуждать – они делают это не от хорошей жизни. Не хочу относиться к этому фарисейски-схематически: «грех и всё тут, всем им место в аду». Есть что-то очень свинское в таком отношении. Не говоря уже о том, что нам неведомо, кому где место.
Александр Михайловский:
Наше время Эрнст Юнгер называет «междуцарствием»
Разговор с А. Михайловским, философом,
