Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…................................................................................................................................ ....... (…)
Саша, ну, после такого вопроса я должна, по идее, умолкнуть…
…Одна моя знакомая, которая была когда-то студенткой Лосева в Педагогическом институте, рассказывала, как они, студенты – в основном, студентки, молодые очаровательные барышни, – приходили к нему на лекцию, а он оглядывал их, – у него было совсем слабое зрение, и он тогда уже был довольно стар, да, к тому же, монах…, – и обращался к ним так:
«Колокольчики мои,Цветики степные!»А я, вообще, люблю тишину, мне легко дышится в уединении… Созерцание и тайная радость-чаяние – мое изначальное и естественное состояние, в которое мне всегда хотелось бы вернуться… (Все, что этому мешает, я ощущаю как обузу/бремя/ печаль.)
К тому же, перефразируя Хармса («возлюбишь– набалуешь»): станешь говорить, так непременно и «набалуешь» – наговоришь чего-нибудь лишнего (а потом расстроишься, зачем говорил?), даже если не имел злого умысла…
Некрореалисты, мне кажется, родом из 80-х, причем доперестроечных, а Балабанов – он совсем другой… Но главное, он – тип художника-страстотерпца, пропускающего через себя всю боль, весь абсурд и ужасы этой жизни. Я помню первую «встречу» с ним (всё в том же Киноцентре на Пресне, где я смотрела и Пазолини, и Бергмана…) – это был короткометражный «Трофимъ» (в первые дни нового, 96-го (Господи, еще в прошлом веке!) года, закрытый показ четырех кино-новелл к столетию кино). Все новеллы были прекрасны, но «Трофимъ» просто ошеломил! /… Он отрезал его, этого мужика, на плёнке вместе со всей его жизнью, историей, с тем, что он брата зарубил!.. Причем, не пафосно (главный герой, большими ножницами, взято крупно), а просто: тетка на монтажном столике – чик! Два кадра, за которыми… – всё! – такое вот чисто русское, страшное (загляни-в-бездну-она же кинокамера), мусоргско-репинско-платоновское послание. Он (Балабанов) поэтому и умер так рано – никакое сердце этого не выдержит. …А вот художники-молитвенники, созерцатели, бывает, живут и подольше. Так что, я бы доброго здравия и многая лета пожелала еще одному моему очень любимому художнику, мультипликатору Александру Константиновичу Петрову… Пока он творит, рисует (почти что в безмолвии, вдали от суеты…) свои фильмы на стекле, стало быть, «стоит за нас» (не он один, но всех имен мы не знаем), мир этот, я думаю, не будет уничтожен…
Дмитрий Данилов:
Русское дзэнское
Разговор с прозаиком, поэтом и драматургом Д. Даниловым по случаю успешной премьеры его пьесы «Человек из Подольска» об ОсумБезе, травелогах, отношениях РПЦ с государством, «золотом миллиарде», футболе и самоубийстве.
Для твоих произведений важна «геолокация», как и, кажется, для тебя самого – я имею в виду не только описание московских и не только маршрутов во всей их детальности, но и твои фотографии в Фейсбуке тех более чем спальных районов, где ты все равно находишь красоту. А в каком районе Москвы ты родился?
Я родился в самом центре Москвы. Роддом располагался на нынешней Николоямской улице, а прожил я первые свои 26 лет на Земляном Валу, ранее – улице Чкалова. Это Садовое кольцо. Я коренной москвич, из родственников по материнской линии первой приехала в Москву моя прабабушка, она и весь ее род были из-под Углича. Простые русские крестьяне.
Я был с детства фанатом центра Москвы и не мыслил себе жизни в другом месте. При этом у меня была бабушка, которая жила в Тушино в отдельной трехкомнатной квартире, и я к ней все время приезжал на выходные и каникулы. Впечатления этих приездов описаны мною в книге «Дом десять».
Я долгое время не мог представить себе жизни не в центре Москвы, а потом жизнь меня как-то согнула, я женился на моей первой жене и поселился в Митино, потом женился на моей нынешней жене и поселился сначала в Митино, потом в подмосковном поселке Быково рядом с Подольском (не путать с Быково рядом с бывшим аэропортом), а потом в московском замкадном районе Кожухово.
За эти годы я отучился от мысли, что жить можно только в центре Москвы. Я полюбил окраинную Москву. Процесс описан мною в этом тексте в журнале «Русская жизнь»[190].
Там описано, как я полюбил московские окраины, наверное, это исчерпывающе.
А кем ты хотел стать в детстве? Сразу ли пришло писательство?
В детстве я очень любил все, что связано с железной дорогой (эта любовь в значительной степени сохранилась и поныне), и хотел быть машинистом. Но это совсем в детстве, в пределах начальной школы. Потом я долгое время не мог определиться, кем я хочу быть, отчасти эта неопределенность присутствует у меня и сейчас. Вообще, я считаю, это очень жестоко – что общество требует от человека определиться, кем он хочет быть, уже в отрочестве. Мне кажется, человек может справиться с этим вопросом в возрасте примерно 100 лет, в этом возрасте уже можно задумываться о поступлении в тот или иной вуз. А к сколько-нибудь серьезной работе человека можно подпускать самое раннее лет в 150, когда он хотя бы слегка сориентируется в реальности и в себе самом. Но, к сожалению, люди в массе своей до этого возраста не доживают. В этом плане мир устроен очень сурово.
О писательстве я в детстве не задумывался, да и вообще я о нем не задумывался. Просто в 20 лет вдруг взял и написал рассказ. Как-то прям сразу, начисто, без раздумий и правок. Продолжал писать примерно до 24 лет, потом надолго бросил, возобновил в 32 года, так до сих пор и продолжаю.
В начале 2000-х ты состоял в литературной группе ОсумБез (Осумасшедшевшие Безумцы). В чем был ее прорыв, какие воспоминания остались от группы и от Мирослава Немирова лично?
Сейчас трудно сказать, в чем состоял вот именно прорыв. Четкой эстетической позиции у движения не было. Кроме, пожалуй, очевидной ориентации на немейнстримность. Но прорыв тем не менее имел место. Во-первых, группа открыла несколько авторов, которые до сих пор известны и востребованы, и благодарить они (мы) должны за это именно Осумбез и Мирослава Немирова (я сейчас специально не называю имен – с этими списками все время какая-то фигня получается). Во-вторых, Осумбез очень сильно всколыхнул московскую (и не только) литературную жизнь, было много ярких мероприятий, на которых познакомились, подружились и стали сотрудничать многие литературные люди. В Осумбезе я познакомился со многими людьми, с которыми и сейчас дружу.
Что касается Мирослава Немирова, то я вспоминаю его с большим теплом. Это дорогой для меня человек. Он первым из настоящих, серьезных литераторов заметил меня,
