Ижицы на сюртуке из снов: книжная пятилетка - Александр Владимирович Чанцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Немиров – сильно и несправедливо недооцененная фигура. Отчасти, он сам так задумал – у него была жесткая установка на андеграунд в эпоху, когда само по себе противостояние андеграунда и официоза фактически упразднилось. Но вообще, мне кажется, тут сыграла роль наша российская беда – скудость культурных институций. В России не нашлось институций (журналов, издательств, фестивалей, отдельных культурных деятелей), которые бы ввели Немирова в общекультурный контекст. Это, конечно, только мои предположения, но, мне кажется, поэт, эссеист, культурный деятель такого уровня в США или Франции не вылезал бы с международных фестивалей и культурных ток-шоу на ТВ, его обильно издавали бы небольшие, но очень влиятельные издательства, он получил бы с десяток весомых премий, ну и так далее – думаю, моя мысль понятна. В России, увы, таких институций при жизни Немирова не нашлось.
Но я практически не сомневаюсь, что наше культурное сообщество в скором времени осознает масштаб личности Немирова, и вся эта несправедливость будет устранена. Жаль, что это будет посмертно.
В своем недавнем интервью [191] вдова Гузель Немирова говорила, что он сам отказывался от участия в фестивалях, именно чтобы не попасть в мейнстрим, с другой стороны, после смерти Немирова пока так никто и не сподвигся издать его наследие… Немиров приложил руку к становлению сибирского панка, его песни пел Е. Летов. А какую музыку любишь ты? В «Черном и зеленом» звучат Current 93 и Вим Мертенс…
Если говорить о каких-то непоколебимых константах, то это, наверное, Егор Летов. Он меня очень сильно потряс лет в двадцать, когда я только пришел из армии (это 1989 год, раньше я его не слышал). Он на меня действительно сильно повлиял, причем, не только в молодости, но и в уже зрелом возрасте, и даже каким-то образом продолжает незримо влиять. Хотя, после его смерти я практически перестал его слушать, даже не знаю, как это объяснить. Из того, что слушал в юности, продолжают быть интересными «Звуки Му», «Центр», «Вежливый Отказ» (да, московские группы мне всегда нравились больше питерских), Фёдоров. Из открытий последних времен (в широком смысле, в масштабе десятков лет) – ростовский музыкант Денис Третьяков (это, я считаю, чуть ли не лучший из нынешних сочиняющих и поющих людей), костромская группа «КомбаБакх», СБПЧ, Эдуард Старков и питерская «Химера» (яркое явление 90-х, но я о них узнал только два года назад; невыносимая и страшная песня «Тотальный джаз» с тех пор – из самых любимых), днепропетровская группа «И Друг Мой Грузовик», питерские композиторы Михаил Крутик, Владимир Раннев, Настасья Хрущева, петрозаводская формация «Громыка». Очень впечатляет то, что делает в музыке известный писатель Михаил Елизаров, его песня «Рагнарёк» – одно из сильных впечатлений последнего времени. Из старых – Swans, Joy Division, Bauhaus, Sex Pistols, Siouxie and the Banshees… Вот еще открытие недавних времен – ростовская группа «Скверный Анекдот» Владимира Говорова – трудно представить более страшную и мучительную музыку. Да много всего. Из классики очень люблю Люлли, могу прямо часами слушать эту куртуазно-трагическую музыку. Из классики недавних времен – испанский композитор XX века Хоакин Родриго. В общем, тут можно много перечислять.
Мы говорили про то, как ты умеешь, как в «Человеке из Подольска», хоть и не такими радикальными средствами, как в тексте пьесы, увидеть «особую такую красоту, суровую» – в самых тяжких московских районах, если не во всеми забытых, то никем не описываемых городках и поселениях Подмосковья. И у тебя особая визуальность – неяркая, но сильная, филоновская. Поэтому можно ли еще спросить про ту живопись, что тебе сейчас интересна?
С живописью у меня как-то не сложилось. В детстве я неплохо рисовал, даже писал маслом в старшие школьные годы, интересовался живописью, ходил на полуофициальные выставки в знаменитую галерею на Малой Грузинской. Но это все не имело продолжения, интерес угас. У меня, конечно, есть интерес к современному искусству (я даже к своим текстам подхожу как к совриску), но не к живописи как таковой. Хотя, любимый художник у меня, пожалуй, есть – Де Кирико (в его сюрреалистической части).
Литература путешествий сейчас на взлете и действительно интересна. Какой травелог для тебя близок к идеальному? В «Черном и зеленом» ты пишешь, как в Коломне «сидел долго «в ожидании электрички, пришла рязанская электричка, долго, долго ехал в ней до станции Выхино, и было устало-приятное ощущение большого путешествия, которое, хоть и не принесло видимых результатов, но принесло результаты невидимые, и какие-то малозаметные, но важные изменения произошли в душе, и спасибо за это городу Коломне, районному центру в Московской области». Опять же в пределе – какой опыт призвано дать путешествие?
Если говорить о каких-то конкретных травелогах, уже написанных кем-то, то близкого к идеальному для меня, пожалуй, нет. Надеюсь когда-нибудь написать такой. А если говорить о том, какого опыта я жду от путешествия (уточню – сейчас я говорю о путешествиях с целью написания травелога), то я жду чего-то иррационального, какого-то, сорри за пафос, чуда. Не в смысле чего-то «чудесного и прекрасного», а чего-то такого, что вышибло бы тебя из привычной, запланированной колеи. Из режима обычной поездки и «осмотра местности». Для меня яркий пример из моей собственной практики – поездка в Тамбов летом 2008 года. Это была командировка по работе в уже упомянутом журнале «Русская жизнь». Я собирался написать просто очерк о Тамбове, городе, зафиксированном в поговорке о тамбовском волке и в песне о мальчике, который туда, в Тамбов, хочет. В результате я уже на вокзальной площади, едва выйдя в город, познакомился со слепым, почти глухим и едва ходящим инвалидом, взялся помочь ему добраться до учреждения социальной защиты, провел с ним часа три… Это было очень сильное, трагическое, даже какое-то сшибающее с ног впечатление. Вот такие вещи особенно ценны. Хотя, кстати, про Тамбов я в тот раз так ничего и написал.
Сюжет в духе «Ладоней» Аристакисяна… А как ты пришел к вере? Сейчас это проще (и в чем-то сложнее…), в 90-е Церковь только заново открывалась, обнаруживалась людьми, и, при понятном интересе многих к чему-то раньше недоступному и даже запретному, у всех были свои истории
