Истоки инквизиции в Испании XV века - Бенцион Нетаньяху

они предполагают, что король есть единственный источник закона, потому что только он, «голова», имеет право навязывать свои решения людям как команды, поэтому королевские распоряжения, когда они относятся к обычному поведению, являются тем, что в общепринятой манере выражаться определяется как законы.

То, что это действительно было убеждением Альфонсо — а именно то, что король является единственным источником закона и, следовательно, никто иной не располагает прерогативой законодательства, — четко указано самим Альфонсо в его другом, несколько более раннем своде законов — Especulo, или Espejo. Там, почти в самом начале, он говорит: «Никто не может издавать законы, кроме императора или короля или кого-то иного по приказу последнего. А если другие издают их без такого приказа, то не будут называться законами, и они не должны исполняться, и они никогда не будут иметь силу закона»[1833]. Более того, чтобы исключить малейшее сомнение по поводу масштаба или значения королевской прерогативы законодательства, Альфонсо включает в эту книгу условия, разъясняющие, что «издавать законы» королями означает господство над всей сферой закона, как старой, так и новой. «У императоров и королей есть власть издавать законы, добавлять к ним и изымать из них и менять каждый из них, если необходимо»[1834].

Не может быть вопроса, кто решает, что «может быть необходимым», или окончательно определяет, что правильно, а что неверно. Соответственно, и теоретически, и практически ни один закон не может быть стабильнее, чем тот, что издан по желанию короля, но и не может быть гарантировано, что король будет уважать любой из своих собственных законов. Поскольку король может изменить любой закон в любое время — или даже упразднить его совсем, — не справедлива ли старая максима: «То, что угодно королю, имеет силу закона» (Quod principi placuit legis habet vigorem)? А поскольку король может издать распоряжения — т. е. приказы или инструкции, имеющие силу закона, — в соответствии с его меняющимися взглядами и желаниями, или в соответствии с его капризами и интересами, не значит ли это, что он «свободен от законов» (solutos legibus)? В самом лучшем случае это может означать, что закон может оставаться в своде законов, а распоряжения короля будут «исключениями», которые будут стоять над писаным законом. Но поскольку исключения могут умножиться, не только долговечность закона будет под вопросом, но и его универсальность. Однако вся сущность закона как такового заключается в его долговечности и универсальности — то есть в его постоянной применимости как стандарта поведения для всех, к кому он относится.

III

Чтобы обрисовать эту проблему, даже бегло, мы должны коснуться еще нескольких моментов, и прежде всего отметить, что кодекс Альфонсо предоставляет несколько ответов на имеющиеся здесь трудности. Начать с того, что эти законы говорят, что король, законодатель, должен бояться Бога и любить Его, и следовать Его заповедям. Таким образом, являясь законодателем, он связан принципами божественной справедливости, выраженными в учениях веры[1835]. Во-вторых, он обязан подчиняться своим собственным законам не меньше, а может быть, и больше, чем другие граждане, и поэтому он не должен ни при каких обстоятельствах делать для себя исключение из закона[1836]. В-третьих, подготавливая законы, король должен искать совета — и, если возможно, согласия — лучших и ученейших людей страны[1837]. Это лучшие предоставляемые системой гарантии против произвола и частых перемен.

Гарантии, однако, не были достаточными. Они оставляли королю власть решать, находится ли новый закон, который он хочет издать, в согласии с божественными предписаниями или нет, и они ни в малейшей степени не затрагивают права короля принять или отвергнуть любой полученный совет. Тем не менее они выглядят своего рода ограничениями и, конечно, оставляют простор для интерпретации. Именно поэтому оба сословия, аристократия и простонародье, стремились использовать вышеуказанные ограничения как лазейки, через которые они смогут пробить брешь в абсолютистской системе и установить долговечность и универсальность закона. То, чего они пытались достичь, было — прежде и превыше всего — уничтожение своей зависимости от «интерпретации» законов королем, которая, разумеется, в большой степени ставила их в зависимость от его единоличной воли. В объемистых cuadernos{19} кастильских кортесов мы можем видеть, как эти неустанные попытки выразились в упорной и сложной борьбе, в которой и короли постарались, как только смогли, сохранить свою унаследованную прерогативу законодательства.

То, что подчеркивалось как противовес, предположительно взятый из вышеупомянутых «ограничений», было представлением о том, что, хотя король и признавался стоящим над всеми, закон все же был выше короля. Это, разумеется, означало снижение статуса короля, приведение его ближе к статусу его подданных, потому что хотя бы в одном важном аспекте он не стоял выше всех других. Как и все другие, он подчинялся закону, теперь представленному как всесильный, хотя — или потому что — он черпал свою власть из принципа, еще более высокого, чем закон — то есть принципа справедливости. Соответственно, справедливость еще больше, чем закон, объявлялась верховным фактором, как нечто, существующее независимо и объективно и могущее быть признано и принято всеми. И действительно, общее согласие с тем или иным законом принималось как признак присущей ему справедливости. А что могло быть лучше для того, чтобы обеспечить такое согласие, чем привлечь сословия к участию в законодательстве — не только в качестве советников, но и к участию в формировании законов? Таким образом, даже если законы издаются королем и являются в этом смысле «королевскими законами», они по-прежнему должны быть «справедливыми» законами, и они не могут быть таковыми, если не рассматриваются также «законами общества».

Тогда должны ли короли править самовластно, имея прерогативу издания законов, или они должны быть связаны законами, санкционированными народом и изменяемыми только с согласия общества? Иными словами, должна ли монархия быть абсолютной или же ограниченной — или, выражаясь яснее, подчиняться народному закону? Вокруг этого, несомненно, решающего, вопроса происходила политическая борьба, тайно и явно. Когда короли чувствовали себя достаточно сильными, чтобы продвинуть свою абсолютистскую теорию закона, они обычно делали это, а в моменты слабости они делали уступки сословиям и издавали законы согласно петициям кортесов. Будучи хозяевами закона, они тем не менее часто заменяли эти законы различными указами, причем требовали абсолютного подчинения им, «несмотря» (non obstante) на выпущенные ими законы. После этого, когда сословия вновь встречаются на кортесах, короли под давлением зачастую чувствуют себя обязанными пообещать, что в будущем они воздержатся от этой практики. Но, как только они освобождаются от давления, они неизменно возвращаются к тому же, что означает для них утверждение заново