Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

причине его ориентации прежде всего на Дело, с ним не всегда было легко общаться. Собственно говоря, уже наше давнее ленинградское знакомство было сопряжено для меня не только с симпатией, но и с некоторой долей обиды. Познакомившись с Сережей на конференции, я жаждал продолжения общения, однако оно последовало далеко не сразу. По окончании заседания Сергей разыскал телефон-автомат и, вооружившись толстой записной книжкой, стал звонить многочисленным людям, обсуждая с ними какие-то деловые вопросы, назначая им встречи или договариваясь о визитах в гости.

Впоследствии я постепенно привык к тому, что Сережа всегда переполнен контактами и делами, и потому каждому, кто жаждет общения с ним, необходимо терпеливо дожидаться своей очереди. Всякий раз, приезжая по делам в Москву, Сережа непременно звонил мне по телефону и говорил, что очень хотел бы встретиться. Но только не сегодня, сегодня он очень занят. А потом ежевечерне звонил, чтобы рассказать о том, как идут его дела, и каждый раз вновь откладывал встречу. В конце концов, он все же приходил ко мне в гости, но почти неизменно в последний день своего пребывания и Москве, уже по пути на вокзал. Однако и тут общение начиналось не сразу. Сережа доставал свою толстую записную книжку и начинал звонить по телефону, отменяя несостоявшиеся из-за визита ко мне встречи и обсуждая какие-то еще не до конца решенные вопросы.

Время от времени Сережа просил меня доделать кое-какие его дела в Москве, и это позволило мне получить представление о круге его общения. Выполняя Сережины поручения, я познакомился или, по крайней мере, хотя бы раз переговорил по телефону со многими людьми, чьи имена до того были мне очень хорошо известны из книг или журналов. Вот некоторые из них: литературный критик Андрей Михайлович Турков, историк русской литературы Андрей Леопольдович Гришунин, поэт и переводчик Павел Моисеевич Грушко…

Выяснилось, что Сережа хорошо знаком и с вдовой Алексея Федоровича Лосева Азой Алибековной Тахо-Годи. Долгие годы Алексей Федорович работал на кафедре общего языкознания Московского педагогического института имени Ленина, и в 1970-е годы, готовясь к сдаче кандидатского экзамена, я вместе с другими аспирантами этой кафедры регулярно посещал арбатскую квартиру Лосева, где он проводил занятия по древнегреческому и латинскому языкам. Признаюсь, что при всей значительности внешнего облика Лосева в те годы мы не очень-то осознавали, что читать греческие буквы и запоминать премудрости латинского склонения нас учит не некий современный аналог чеховских Беликова и Кулыгина, а выдающийся мыслитель нашего времени. То, что Алексей Федорович – известнейший русский философ, я понял позднее, примерно тогда, когда один из моих старших коллег по кафедре рьяно выступил против присуждения профессору Лосеву скромной пединститутской премии за книгу «Языковая структура», поскольку тот – даже страшно подумать! – в своем прошлом (а кажется, и в скрываемом от парткома и администрации настоящем) философ-идеалист.

Историю своего знакомства с Лосевым Сережа рассказывал так. Однажды, прочитав одну из работ ученого (кажется, это была статья «Проблема Рихарда Вагнера в прошлом и настоящем»), Сергей обнаружил в ней перекличку с какими-то своими мыслями и решил во что бы то ни стало поговорить об этой статье с ее автором. Как я уже упоминал, все Сережины планы непременно должны были воплотиться в жизнь. Поэтому, приехав в Москву, он каким-то образом разыскал адрес дачи в подмосковном поселке Отдых, где летом обычно жили Лосевы, нашел эту дачу, а на ней и отдыхавшего в саду Алексея Федоровича, который охотно включился в беседу. А Аза Алибековна с юмором вспоминала, как, выйдя из дома, чтобы пригласить Алексея Федоровича к столу, она с ужасом обнаружила его в обществе невесть как проникшего на участок подозрительного незнакомца, с которым Лосев увлеченно беседовал.

Итак, как я уже говорил, из-за многочисленных Сережиных дел общения с ним нужно было терпеливо дожидаться. Так было не только в Москве, ни и тогда, когда я приезжал в Киев. Мы встречались с Сережей в Институте международных отношений, бегло беседовали, а потом у него возникали какие-то неотложные дела, и мы договаривались встретиться и без спешки поговорить когда-нибудь вечером у него дома. Но я уже знал, что это самое «когда-нибудь» непременно случится, лишь когда откладывать встречу будет уже нельзя, в день моего отъезда из Киева, после чего мне, скорее всего, придется ловить машину и мчаться на ней на вокзал, рискуя опоздать на поезд.

Однажды я решил показать Киев своей дочери Маше, которой было тогда лет 16. И, естественно, мы вдвоем были приглашены в гости к семье Бураго. Маша пришла в восторг от какого-то дореволюционного уюта их квартиры со старинным роялем, книгами и еще чем-то таким, что гораздо естественнее было бы увидеть не в окраинном спальном районе Киева, а где-нибудь на Андреевском спуске или в Москве, на Арбате, где жил профессор Лосев. «Какой теплый у твоих друзей дом», – сказала мне Маша по пути на вокзал.

Может показаться неожиданным, но, при всей погруженности Сережи в многочисленные дела, понятие «дом» было для него очень важным. Как-то раз в период хлопот по организации фонда «Collegium» подготовки к защите докторской диссертации и, кажется, очередной реорганизации кафедры, он вдруг неожиданно для меня проэтимологизировал английское слово backbone. Это слово, означающее «позвоночник» или, в переносном значении, «основа, суть», буквально переводится на русский язык как «задняя кость». Каждому человеку, сказал Сережа, чтобы противостоять обстоятельствам и не согнуться, очень важно иметь у себя за спиной этот самый backbone– надежную основу, семью, которая тебя понимает и поддерживает.

Он очень любил свою семью и, насколько я могу судить по его рассказам, всегда близко к сердцу принимал проблемы, которые вставали перед его женой Ларисой или перед детьми. Но особенно горячо он любил свою внучку Машу. Что касается Маши, то Сережу, кажется, даже несколько смущало, что, помимо деда и бабки, у Маши есть еще и родители, с мнением которых о воспитании ребенка тоже необходимо считаться. О том, что Сережа – дедушка, знали, мне кажется, все, кто хоть что-нибудь знал о Сереже. Помню, как в разговоре с кем-то из старших коллег (кажется, это был Борис Михайлович Гаспаров, приехавший на конференцию «Язык и культура» из Нью-Йорка) выяснилось, что у того пока еще нет внуков. «Значит, в социальном плане я старше вас», – торжествующе и безапелляционно заявил Сережа.

Хорошо помнил Сережа и о своих предках, рассказывал иногда о своей родословной, о дворянских корнях фамилии Бураго. Одним из его родственников по линии деда был Николай Петрович Слепушкин – человек деятельной