Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота - Андрей Юрьевич Андреев

Система воспитания, которую Руссо в своем «Эмиле» изложил, более ценной представляется, чем полагал сам автор. Он ее считает неосуществимой применительно к нашим нравам, а между тем она одна только и осуществима, ибо лишь то хорошо даже в наших искусственных сношениях, что зиждется на сношениях естественных. Сосредоточимся всецело на этих последних; об остальных окружение наше позаботится. Впрочем, должен замечание сделать касательно приложения этой системы к настоящему случаю. Жан-Жак учит нас, как воспитать человека, который с общественными сношениями знаком, но от них не зависит. Обучает он своего воспитанника навыкам ручного труда, дабы умел тот заработать на хлеб, удовлетворяя первые потребности людей, те потребности, какие им везде и всегда присущи. Адресовался он к юным французским дворянам, получавшим в его время воспитание более чем женское. Предчувствовал, можно сказать, революцию, которая важность этих правил доказала ужасным образом. Эмиль, вырванный из той семьи, в которой рожден, презирающий мнение общества и нужды фальшивые, зарабатывающий на пропитание в мастерской столяра и тем довольный, нам нравится. Но для Эмиля – царского сына, призванного взойти на престол, кажется мне такая участь чересчур жалкой. Выкажет он себя в этом случае эгоистом, который величия своего призвания не сознает. Для монарха существование физическое – ничто. Если не сможет он свои обязанности выполнять, о других мечтать не должен. Вдобавок опыт доказал, что все эти короли, которые ремеслам обучались, так и остались токарями, слесарями, пирожниками, а королями не сделались. Наследнику престола только гимнастические упражнения подобают, потому что гимнастика для тела – все равно что наука для души.

С другой стороны, Руссо слишком мало уделял внимания научным знаниям, а это есть ошибка, которую и в воспитании будущего монарха часто допускают. Обыкновенно полагают, что монарху следует знать все на свете, но поскольку это невозможно, надобно ему обучить всему понемножку. В итоге выходит, что монарх толком не знает ровно ничего. Желают его научить искусству царствовать и с этой целью толкуют ему, тринадцатилетнему, о Макиавелли и Антимакиавелли[438], о Монтескье и Смите. Не дав ему сведений предварительных, не научив судить о запутанных отношениях государств, рассуждают с ним об этих отношениях, насчет которых никакой системы, никакой твердой оценки до сих пор не существует, – и надеются, что он править станет. Им будут править резонеры и интриганы.

<Всякий, кто хочет в государстве какой-то вес приобрести, должен познания двух родов усвоить. Первые, лежащие в основе наук политических, извлеченные непосредственно из природы вещей, должны ученику быть преподаны строго, чтобы суждения его образовать и сообщить ему естественное основание для всех прочих познаний.> Итак, долой уроки поверхностные! Долой сведения энциклопедические! Лучше выучить меньше, но зато глубоко и прочно. Обзаведясь таким существенным запасом, сможет ученик без риска пуститься в лабиринт науки государственной. У него уже чутье образуется; разум ему поможет почувствовать и тщетность систем, и смехотворность амбиций.

Ратовать за прочные познания не значит проповедовать педантизм. История наших дней доказывает как нельзя лучше, что искусство царствовать есть искусство самое сложное, и заключается оно прежде всего в умении быть ко всему готовым, не держаться ни за какую форму, иметь неисчерпаемый запас мер, иначе говоря, всегда обстоятельствам соответствовать, а для этого нужно ум иметь, напитанный знаниями, но не перекормленный.

Я с Вами о Вас говорил и о Вашем подобии, о том, кого Вы нам скоро подарите, – быть может, говорил слишком долго. Но знаете Вы, что я Вас люблю с нежностью материнской, с преданностью сыновней. Дорогой мой Александр! – Вернусь еще на несколько минут к моей роли профессора. Буду краток.

Вы нас гаков лишили[439]. Это первое несчастье, которое на Университет обрушилось, и оно непоправимо. Знаю все, что сказали Вам, чтобы к этому шагу подтолкнуть. Но я все взвесил задолго до того, как другие в это дело вмешались, и повторю еще раз: это большое несчастье для Университета, несчастье для всей Империи. Подробности при случае сообщу на словах, если они Вам интересны. Но зло уже совершилось, и я Вам о нем пишу лишь для того, чтобы предупредить зло еще большее, то, какое угрожает приходским училищам. Дело не движется уже полтора года. Сумели его противники, несмотря на точный Ваш приказ, исковеркать план, который Вы сами в Главное правление передали, таким образом, чтобы стал он неисполнимым и отвратительным, а после его в губернии послали, чтобы их мнение узнать! – Наши гимназии и наши уездные училища полностью обустроены. Это дело завершено, и, надеюсь, таким образом, который Университету и даже Вашему царствованию сделает честь. Но если сумеют план приходских училищ погубить, тогда, признаюсь, потеряю я интерес к любым училищам, возненавижу все, что на этом поприще совершил. Стыдиться стану того, что одних лишь ученых воспитывал, меж тем как желал воспитывать людей. Умоляю Вас ради всего, что Вам дорого, ради той неизреченной любви к людям, какая в Вашем сердце живет, ради потомства, которое Вас судить станет особенно строго, потому что начали Вы так прекрасно, умоляю, не выслушав меня, ничего не решать касательно того, что Вам представят. Призовите меня в Петербург, чтобы мог я открыто разоблачить несправедливый план, посредством которого хотят Ваш собственный план извратить. Предложу Вам меры, которые Вас предохранят наверняка от неприятностей, делом крестьянским причиненных[440]. Вспомните, что я Вам об этом деле некогда сказал. Все эти неприятности предсказал, все противоречия, которые доверие подрывают, а уважением его не заменяют. – Не примите энергический мой язык за грубость. О мой Александр! Вы так один раз поступили[441], но опыт Вам, должно быть, подсказал уже сотню раз, что Вы ошиблись.

Граф Завадовский очень болен. Если он умрет, поставьте на его место Клингера. Нужно человека с головой иметь во главе сего министерства. Дерпт при нем расцвел и возвысился. При нем и все русские университеты расцветут и возвысятся. Дайте нам взамен Новосильцева, коль скоро он до сих пор университетом не обзавелся[442]. – Новосильцев! Больно мне думать, что прежних отношений меж нами уж нет. Написал я ему с последней почтой, чтобы дать почувствовать, что, должно быть, нет в том его вины. Говорил с ним по-дружески, то есть строго. У него душа благородная, сердце доброе; не следует Вам никогда с ним разлучаться. Интересы общественного блага, иначе говоря, собственные Ваши интересы требуют, чтобы Вы этого правила держались, хоть даже сам Новосильцев Вам может сказать обратное. Не говорю о слухах придворных. Слухам этим не место в письме к Возлюбленному.

Свояченицу мою