Кафедра и трон. Переписка императора Александра I и профессора Г. Ф. Паррота - Андрей Юрьевич Андреев

дворянами, и с консисториями, не вызвав ни недовольства, ни возражений. План мой на знании людей зиждется, и неудачи здесь быть не может. Вы знаете, что для меня это дело всей жизни, а природа, которая мне позволила рано созреть, кажется, намерена со мной покончить очень скоро. Используйте же время, какое она мне оставила. Быть может, успех в меня жизнь вдохнет, а если испущу дух, завершив это дело, ясно станет, что жизнь моя пользу принесла человечеству и Вам, и срок мне был отпущен достаточный. Не говорите никому о моем недуге. Чем дольше думать будут враги мои, что я здоров, тем меньше стараться будут выиграть время.

<Иностранные дела с каждым днем все хуже идут[453].> С тех пор как перестали мы газеты получать, я о делах иностранных ничего не знаю. – Могу только разделять огорчения, какие они, должно быть, Вам причиняют. – О, сколько бы я Вам вопросов задал, когда бы в Петербурге оказался! Неужели невозможно Палена сделать главнокомандующим? Он ведь безусловно лучший ум из всех, что у нас есть, а преданностью его заручиться несложно, стоит только пообещать ему после первой решительной победы миллион рублей и фельдмаршальский жезл. Знаю, что весь двор встанет против этой идеи. Но если армия Ваша будет разбита, разве не сочтет этот же двор, что Вы вовремя должных мер не взяли?

97. Александр I – Г. Ф. Парроту

[Санкт-Петербург, 20 ноября 1806 г.][454]

Пользуюсь первой свободной минутой, чтобы Вам эти строки написать. То, что Вы мне в позапрошлом письме о своем здоровье сообщили, весьма меня опечалило. Знаете Вы, с каким участием я к Вам отношусь; надеюсь, однако, что дело поправимо и что после лечения Вы от болезни оправитесь. Министру приказ дан уполномочить Вас сюда приехать; желаю от души, чтобы здоровье Ваше этому не помешало, и с большим удовольствием Вас увижу.

Весь Ваш

98. Г. Ф. Паррот – Александру I

[Санкт-Петербург, 25 декабря 1806 г.][455]

Я в Петербурге, и душа моя Возлюбленным полнится! Отчего не могу я Вам свои чувства высказать! О мой Александр! Самое важное, самое главное, что я вблизи Вас чувствую себя лучше. Сердце очищается. Все, что Вас недостойно, исчезает и место уступает благородным чувствам, Вас одушевляющим постоянно, с Вашим существом неразрывно связанным. Увижу я драгоценную Вашу дочь, по крайней мере, надеюсь на это, прижму ее к сердцу. – Но <это дело не самое спешное> нужно мне с Вами поговорить об ополчении применительно к нашим губерниям[456]. – Ни дня терять нельзя. Проездился я по Эстляндии и должен Вам правду сказать, которую Вы еще не знаете, иначе Вас видимость обманет, и оттого пострадаете Вы жестоко. Если возможно, уделите мне уже сегодня один час, чтобы этот предмет обсудить. Ни минуты нельзя терять.

99. Александр I – Г. Ф. Парроту

[Санкт-Петербург, 26 декабря 1806 г.][457]

Не ожидал я вовсе, что Вы мне объявить собираетесь нечто, касающееся моей армии. Можете вообразить, с каким удивлением узнал, что Вам, сколько судить можно, о событиях, там происходящих, известно. Прошу Вас мне обо всем на письме сообщить. Нет ничего такого, чего нельзя бумаге доверить, тем более таким надежным путем, каким мы пользуемся, а завтра во второй половине дня я мог бы сам с Вами увидеться[458]. Сделайте удовольствие, напишите без промедления.

Весь Ваш

[Росчерк]

100. Г. Ф. Паррот – Александру I

Санкт-Петербург, 27 декабря 1806 г.

Государь!

Узнал я, сколько важнейших дел Вас обременяют, и понимаю, что нескромным было <с моей стороны> у Вас просить свидания с такой настойчивостью; следовало мне начать с того, чем сейчас займусь, изложить Вам на бумаге то, что хотел на словах поведать. Рассердитесь ли, если признаюсь, что блаженство предстоящего свидания мне, должно быть, голову вскружило? Где только эгоизм не может угнездиться?[459]

Хотел я с Вами говорить об ополчениях, прежде всего в приграничных моих губерниях.

Несмотря на все возражения против созыва ополчения, я идею нахожу хорошей, даже счастливой, и Новосильцев, ее придумавший, Вам и государству важную услугу оказал. Она патриотизму Вашей нации дает ход, а Вам при необходимости, какая непременно скоро объявится, предоставит обученных воинов. Ведь несомненное преимущество, которое нам победа Беннигсена принесла, в военном отношении невелико[460], а в отношении духа общества тем более, и вскоре можете Вы ожидать дурных последствий, которые от разногласий среди армейских начальников произойдут. Да и как можно было доверить важный командный пост человеку столь презренному, как Буксгёвден?

Созыв ополчения поэтому рассматривать следует непременно с двух вышесказанных точек зрения: патриотической и военной; именно так подходить надо к этой мере и применительно к губерниям Эстляндской, Лифляндской и Курляндской. У крестьян в этих губерниях патриотизма нет и быть не может <и смешно его ожидать>. Латыши и эстонцы не русские, они со всей остальной нацией не съединены. С тех пор как стали они подданными Российской империи, рабство их более суровым и гибельным сделалось. Императрица Екатерина земли умела завоевывать, но не умела людей покорять. В этих двух нациях она почти ничего не сделала для большинства, полагая, что довольно привлечь на свою сторону дворянство; отсюда милости, какими осыпала она это сословие в названных губерниях, – милости, против которых в России ропот до сей поры не умолкает. Освобождение этих губерний от рекрутских наборов есть в этом смысле грубая ошибка политическая. Латыши и эстонцы к военным победам <русских над турками и (к несчастью) над поляками> остались непричастны. Эти две нации с русской нацией никакими узами не связаны, следственно, и патриотизма в покоренных губерниях нет. Каков источник патриотизма русского? – Слава. Ваша нация некогда иго наций чужестранных сбросила, прежних своих завоевателей покорила, сражалась со славой, покорила даже нации соседние. Вот как образуется боевой дух, из которого, когда он всей нации присущ, рождается любовь к Отечеству, единственный род патриотизма, какой у народа, не знающего свободы, существовать может. Таков патриотизм нынешних французов. Латыши и эстонцы свободы имеют еще меньше, чем русские; деспотизм частных лиц их унижает, а освобождение от рекрутского набора с общим делом разлучает. Русские победы им безразличны; чувствуют они только главенство нации-завоевательницы, которая скрепляет оковы, на них дворянством надетые. Откуда же возьмется у них боевой дух, патриотизм? – Впрочем, я ошибся. Боевой дух у них существует. Сожалеют они о временах шведского владычества, для них более счастливого, но дух этот вовсе не тот, какой нам надобен; полностью он противоположен