Сто лет одного мифа - Евгений Натанович Рудницкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В результате многочисленных допросов в американской контрразведке у Винифред создалось впечатление, что судьбу фестивалей будут решать американцы и, значит, дальнейшая судьба семьи также в их руках. Поэтому она потратила массу сил на то, чтобы завоевать доверие одного из главных представителей американской администрации, полковника Фиори, и убедить его в том, что оптимальным вариантом возрождения байройтского предприятия стало бы его возвращение прежним владельцам. От используемой ею во время допросов тактики убеждения в своей непричастности к политике нацистских властей («Если бы у меня были хоть малейшие политические амбиции, то как вы можете объяснить, что я не выполняла никаких партийных поручений и имела мужество бороться за свою личную свободу?») – когда в качестве подтверждения своей неподотчетности Министерству пропаганды Винифред указывала на то обстоятельство, что никогда не регистрировалась в Имперской палате по делам музыки (тем самым выдавая полученную от Гитлера преференцию, которой не пользовался больше никто из деятелей культуры, за собственную доблесть), – она перешла в наступление и жаловалась на свое незавидное положение в Третьем рейхе. По ее словам, невестка такого композитора, как Рихард Вагнер, на долю которой выпало сохранение и поддержание на должном уровне его наследия, была бы в США миллионершей; в качестве доказательства отсутствия у нее стремления к обогащению она предъявляла свою налоговую декларацию. Она также жаловалась, что городские власти, несмотря на ее многочисленные просьбы, не предоставляли семье необходимых помещений для хранения фамильных ценностей. В конце концов ей удалось установить настолько дружеские отношения с полковником Фиори, что она решилась даже просить его о содействии в поиске пропавших партитур. Все свои жалобы и претензии она изложила в пространном письме американским властям, которое передала собравшемуся в отпуск на родину полковнику. Однако эти ее усилия не возымели никакого действия, поскольку вскоре американская администрация передала все дела по управлению имуществом семьи в ведение местных властей, а Винифред нужно было готовиться дать отчет комиссии по денацификации.
* * *
Наконец у Фриделинды появилась возможность с триумфом вернуться домой после шестилетнего отсутствия и занять почетное место в освобожденной от нацистской скверны стране. Она мечтала об этом и во время пребывания в Лондоне в качестве политической беженки, и будучи интернированной вместе с другими эмигрантами на острове Мэн, и под бомбежками Лондона, которые она переживала в тюрьме Уэндсуорт, и в бывшем пансионе для глухих и слепых детей, и под южным небом Аргентины, и в последние годы в Нью-Йорке, где она уже более или менее прижилась, обзавелась знакомыми и вынашивала планы на будущее. Однако сведения, доходившие до нее из Германии, не внушали ей никакой надежды на возможность стать в разоренной стране тем, чем она хотела бы. В августе 1945 года она писала Эрне и Герберту Янсен об опубликованных в еженедельнике Sunday Times фотографиях Байройта, на одной из которых рабочие разгребали обломки разрушенной части Ванфрида. Ей стало ясно, что на родине ее вряд ли встретят с распростертыми объятиями – тем более что из опубликованного в Stars and Stripes интервью с ее матерью она уже знала, что та живет с остатками семьи в Оберварменштайнахе, так что и в Ванфриде она будет не к месту. Поэтому она призналась Янсенам: «Я никак не готовлюсь к восстановлению отношений с остальной семьей – тем более после этого чертова интервью с моей мамашей! Если ей от меня что-нибудь нужно, она знает, где меня найти». С одной стороны, признания матери Клаусу Манну и Курту Рису вызвали ее восхищение («По крайней мере, она теперь не изворачивается, как большинство прочих немцев, утверждающих, что они всегда были против нацистов»). С другой стороны, она была разочарована нежеланием матери признать преступления режима – это лишало ее надежды на восстановление отношений с родней: «Что касается наших будущих отношений, они кажутся мне совершенно бесперспективными. Я слишком сильно надеялась, что они мне однажды скажут: ты была права, – хотя холодная логика всегда подсказывала мне, что такой день никогда не наступит. Теперь же у меня нет никаких оснований для встречи, она была бы такой же напрасной, непродуктивной и безрадостной, как и наши отношения до начала войны». Свою последнюю надежду она возлагала на Виланда, которому писала в начале ноября в Нусдорф в надежде, что тот повлияет на мать и заставит ее придержать язык.
Не торопиться с возвращением на родину ее побуждала и перспектива получения американского гражданства: соответствующее свидетельство должно было поступить со дня на день, поэтому теперь она опасалась, что выезд за пределы страны может затянуть длившийся годами процесс. Наконец, для возвращения в Германию у нее просто не было денег. После того как она в марте 1945 года опубликовала в еженедельнике Musical Courier статью, где защищала Фуртвенглера от нападок американских музыкантов, обвинявших дирижера в сотрудничестве с нацистами, отношение ее благодетеля Тосканини к ней резко изменилось. Фриделинда писала: «Надеюсь, никто не упрекнет его <Фуртвенглера> в том, что он не дал себя добровольно и с радостью повесить! Фуртвенглера резко осуждали и при этом приводили аргументы отнюдь не этического характера: „Он мог бы заработать больше, если бы покинул Германию!“ Он наверняка мог бы это сделать, но он прекрасно понимал, что искусство важнее солидного банковского счета. Нацисты оказывали на него давление и одновременно старались ему польстить – отказывали в благосклонности и доверии, но, с другой стороны, будучи официальной инстанцией, они представляли свое отношение как „обычный бизнес“». В качестве подтверждения порядочности Фуртвенглера она приводила и собственные наблюдения: «Во время большого приема
